Да что он делает?!

Пилот неожиданно рвёт штурвал на себя и Шторх подпрыгивает вверх… приподнимается на пару метров и…снова бьётся о землю. Чёрт! Драгоценная скорость потеряна! Это конец!

Я ещё успеваю увидеть в окне трещину, помешавшую нам… как же мы её раньше не заметили?!

Тропинка кончается и самолёт, пролетев последние метры по твёрдой земле, камнем срывается вниз с обрыва.

В лобовое окно пилота ослепительно бьёт солнце. Оно уже садится, оно огромное и красное. Через равнину тянутся длинные тени ближайших скал. Медленно, как во сне приближается итальянская земля. Не люблю Италию. Лёгкий одномоторный Шторх всё больше заваливается носом вниз. Солнце исчезает.

Я вижу, как на приборной доске ползёт вниз стрелка альтиметра… 500… 300… Неожиданно звук мотора меняет тональность… Словно сделав глубокий выдох и набравшись сил, самолёт начинает выравниваться. 200… 100… Не может быть! Только бы хватило высоты!

Нас троих яростно вдавливает в пол, кабина снова наполняется закатным солнцем.

– Mamma Mia! – шепчет пассажир, поворачивая ко мне бледное лицо.

Самолёт, победно качая крыльями, набирает высоту и ложится на курс в Пратика-ли-Маре.

– Отто! У нас получилось, Отто! – кричит пилот, от волнения обращаясь ко мне по имени, – О! Извините, поздравляю, господин штурмбаннфюрер! – со счастливой улыбкой заканчивает он, нарочно повысив меня в звании.

– Спасибо. Спасибо что не угробил нас, – сдержанно улыбаюсь я, и помолчав, касаюсь плеча нашего пассажира:

– Вы в порядке, Дуче?

– Si, – отвечает пассажир, – grazie!

Ветер над городом полон песка

И каменной соли

И если прислушаться, слышен рассказ

Знакомый до боли…

На самом деле, никакого песка в воздухе, конечно, нет, просто Иерусалим всегда такой.

Терракотовый и слегка мерцающий в жарком мареве.

Шумный, многоголосый, яркий и… вечный.

Кажется, его здания, стены и узенькие улочки, мощенные истертым камнем, были здесь всегда.

А вот люди, напротив, всего лишь мгновение.

На фоне Города мы все почти прозрачные, словно нарисованные. Причем, так, небрежно нарисованные. Временный набросок.

Мы сидим с Мишей в маленьком нарисованном кафе, пьем кофе и разглядываем людей.

Миша умиротворенно, я – восторженно.

Миша прожил здесь много лет, я в Иерусалиме четвёртый или пятый раз.

Через дорогу араб таксист, размахивая руками, что-то растерянно объясняет религиозному еврею. Судя по всему, сел аккумулятор. Еврей слушает его за рулём маленькой Тойоты и хмурится. Слов не разобрать. Да и не особо я пока иврит понимаю. Но в целом, смысл сценки мне ясен.

Еврею совсем не улыбается задерживаться на дороге, ведь скоро зайдет шабат. Он пожимает плечами, смотрит на часы, но, видать, водительская солидарность всё-таки берет верх, и он, вздыхая, лезет в багажник за проводами.

– Фигасе! – качаю головой я, – такое, наверное, редко увидишь? Араб и датишный!

– Ну почему, – спокойно пожимает плечами Миша, – это Иерусалим…

Он достает табак и начинает крутить самокрутку. Солнце играет в его длинных волосах.

Я отвлекаюсь от таксиста и снова начинаю вглядываться в прохожих.

– Ну вот где она? Почему женщин вечно ждать приходится! – ворчу я, – приехала называется к отцу. Всё время друзья какие-то, мужики знакомые… Вот тебя, небось, так дочь ждать не заставляет…

– Ну что ты бубнишь? Старика что ли словил, – улыбается Миша, – я своих дочерей тоже жду не знаю сколько. Вон, смотри, идёт, похоже! Это же она?

Она. Моя дочь просто чертова красавица! Самая красивая на свете. Улыбаясь, проходит между столиков, и все оглядываются на неё. Она обнимает меня за плечи, целует в щеку и падает на стул рядом.