— А мне кажется, что один. И что он сейчас передо мной сидит… Тяжело пришлось?

— Нормально.

— Н-да. Теряю квалификацию… Вопросы глупые задаю. Светлана Борисовна, гипс приготовьте, пожалуйста.

— … Блин, вот же пакость! И долго мне с этой дрянью таскаться?

— Обычному пациенту я сказал бы, что месяц. А с вашей бешеной регенерацией — черт его знает. Может, и двух недель хватит.

— Двух недель?!

— А ты как думал? Что к вечеру сниму?

— Ничего я не думал. А кабы думал, не соглашался бы… О, мыша засуетились! Жрать хотят?

— Да, время кормления чувствуют.

— Гы-ы. Прямо как мы… Слушай, доктор. То есть, Григорий Алексеевич. Вот, бункерный тебе сказал их порошком ширять, так? А если Вадя запретит?

— Что запретит?

— Ну, порошок. Скажет, хорош фигней страдать? Ты кого послушаешь?

— Дурацкий вопрос. С какой стати Вадим будет мне запрещать продолжать опыт?

— Ну, а если?

— Разумеется, я сделаю так, как скажет он.

— Хоть бункерный и просил?

— Хоть и просил.

— О как. Не врешь… Почему?

— Гм… Я отвечу. Только сначала сам спрошу. Откуда знаешь, что я не вру? Ни Сергею, ни Вадиму не скажу, не бойся. Это — исключительно мое любопытство. Академический, так сказать, интерес.

— Какой-какой?

— Академический. Не предполагающий применение на практике… Я, видишь ли, общаясь с вами, о многом начал догадываться. Меня уже не смущают самые дикие предположения. Ты мысли читать умеешь?

— Угу. А еще пальцем стены пробиваю и лучи пускаю из глаз! Доктор, ты чего? Книжек перечитал?

— Не скажешь, то есть… Ладно, твое право.

— … Окей. Не мысли, а чувства. И не читаю, а слышу.

— Как это?

— Обыкновенно. Звуками.

— То есть?

— Ну, блин… Вот, ты сейчас — охреневаешь. Как сказать… Уже поверил, но в башке-то долбит: «не может быть!» Так?

— Ну… Похожее чувство, да. Любопытный ты экземпляр.

— У-у, еще какой! К кразофилам твоим подсадить — жужжать разучатся от зависти. Так, это… Почему ты Вадю-то послушаешься? Ты же круче него, мог бы и не соглашаться со всякой хренью. Развели, тоже — баб не трогать, бункерному не помогать…

— Хм. Интересные у тебя, однако, представления о нашей жизни. Кириллу я, как видишь, помогаю, по мере сил. Другое дело, что его теория — штука второстепенная, Вадим считает, что у нас есть более важные задачи. Что же касается «баб не трогать»… Ты, возможно, не поверишь, но это сознательный выбор.

— Да почему?

— Потому, что я любил в жизни единственную женщину. Свою жену. О которой вот уже пятнадцать лет ничего не знаю. Новых отношений я не хочу, а организм, особенно по молодости, своего требовал. Поэтому — антилав. И почти у всех нас, живущих здесь, за плечами схожие истории… Вижу, ты меня осуждаешь. Так?

— Угу. Если б я кого всерьез любил, так под землей сидеть не стал бы! Искать бы пошел, вдруг выжила?

— И бросил бы больных и обожженных на произвол судьбы? На вас, младенцев, наплевал — когда из-за грязной воды в Доме дизентерия началась, и Герман вас сюда десятками притаскивал? Лишил бы Сергея единственного человека, знакомого с фармацевикой?

— С чем-с чем?

— С изготовлением лекарств. Променял бы поиски единственной женщины, пусть она и была для меня дороже всего на свете, на жизни десятков людей? Ты бы так поступил?

— … Не знаю.

— То-то. За других, мальчик, решать легко. А для чего ты спрашивал?

— Да ни для чего, не заморачивайся. У меня, это… академический интерес.

Бункер. 53 дня после возвращения. Даша

— Дарья, о чем ты говорила с этим парнем?

Даша не сразу расслышала недовольный вопрос. Лицо адапта все еще стояло перед глазами.

— Он спросил, где у нас клиника. Я объяснила.

— Зачем ему клиника? Выглядит он здоровым. Я бы сказала, даже чересчур здоровым!