Я напомнила себе, что Анна слишком большая девочка, чтобы заблудиться в лесу, что сама я домоседка, что Алессандро терпеть не может пикники, что мы никогда не выпускаем наших детей из поля зрения и что я слишком боюсь болезни Лайма[43], чтобы приблизиться к лесу. Дойдя примерно до середины книги, я сделала мысленную заметку: нужно вообще держаться подальше от штата Мэн. Однако с той самой минуты, как Брестрап описывает роковой несчастный случай с ее мужем, она упорно твердит: как бы сильно мы ни любили, как бы тщательно ни оберегали наших детей, мужей или собак, нет никаких гарантий, что смерть не отберет их у нас в любой момент. Когда она пишет о горе как о «занозе величиной с телеграфный столб» в вашей груди, эта заноза грозит вонзиться в сердце и вам.

Позже Алессандро принес мне ланч: салат, небольшой бифштекс, кусок камамбера, пирог «Клементин» и ломтик миндального торта на десерт. Мы ели в дружеском молчании, пока он не попытался отобрать у меня книгу. «Какая польза от такой книги? – желал он знать. – Теперь тебе будут сниться покойники». Они мне снятся в любом случае. Недавно ночью я проснулась в середине фразы, оборвавшейся на слове «мама». Я уставилась в темноту, пытаясь вспомнить, о чем мы с ней говорили. Может быть, болтали о книгах? Или она сидела рядом со мной, что-то рассказывая? Или же я просто пыталась привлечь ее внимание, сказав «мама»?

Вот чего не понимает Алессандро: день, который проводишь в постели, плача над историями о погибших незнакомцах, позволяет поплакать и о том, о чем не имеешь права горевать: мои дети живы, а мама умерла почти два года тому назад. И все равно я просыпаюсь с мыслью о ней. Я хочу ее позвать. Мне всегда будет не хватать маминых рук, обнимающих меня. И мне все еще хочется ее оплакивать.

К нам приехали моя сестра Бриджет и ее дочери. Рейс задержался, так что мы выходим из дому только в шесть часов, когда уже стемнело и идет дождь. Мы шлепаем по лужам в Центр Помпиду, музей современного искусства. Анна и ее кузины увлеченно беседовали о летнем лагере и заметили, что находятся уже в Париже, только увидев стенд с рекламой блинчиков.

Мило побывал у ветеринара. К огорчению Марины, ее флорентийский ветеринар настаивает на том, что у Мило ожирение – даже после того, как она заявила, что «он никогда не ест». Ветеринар задумчиво посмотрел на фигуру Мило, вызывающую в памяти образ тюленя, и сказал: «Может быть, он вам так говорит, но все мы видим, что он лжет».

Мы пошли в аптеку купить витамин С, и, когда Бриджет расплачивалась, она приняла пятьдесят центов за пятьдесят евро (к тому же перепутав витамин С с золотым песком). Когда она дала аптекарю три банкноты по двадцать евро, его глаза округлились: «О-ля-ля!» Обожаю такие минуты – мне тогда кажется, будто я попала во французский фильм.

«Наш» бездомный не глухонемой, как предположил Алессандро. Сегодня он заговорил, сказав «merci», когда Анна преподнесла щенку ужасно уродливую красную игрушку, которая пищит. Каждый день этот человек сидит у ограды лестницы, ведущей в метро. Он сильно укутан, и у него несчастный вид. Собака сидит в картонке, прикрытая одеялом, а перед картонкой – шляпа для денег.

Я считаю себя в первую очередь ученым, а уж потом романисткой, поэтому получаю огромное удовольствие от писем читателей, указывающих на мои ошибки – особенно если читатель не прав. Часто меня критикуют за использование сленга. Они считают его современным, но на самом деле этот сленг верен с исторической точки зрения. Я была в восторге от нового примера на эту тему, который привел Калеб Крейн в «Нью-Йорк таймс мэгэзин». Он откопал письмо Китса, в котором поэт радостно сообщает своим братьям о последнем сленговом словечке, означающем «задержаться в таверне»: «…они называют это «ошиваться».