Медсестра трясущимися руками открыла дверь в палату и Фролло, будто не замечая ее, молча, взял лампу и стул, на котором она сидела, и прошел внутрь.

– Я буду сразу за дверью, доктор, – тихо произнесла медсестра и закрыла за ученым дверь, оставив его наедине с пациентом.

В комнате царила темнота. Единственным тусклым источником света в палате была луна, свет которой проникал через небольшие окошки под самым потолком. Фролло чиркнул спичкой и поджег свечу в лампе. Подняв ее высоко над головой, он осветил все пространство вокруг. Комната, как и все здание, была из чисто белого камня, от чего казалась значительно больше и просторнее, чем была на самом деле. Из мебели здесь находилась лишь деревянная кровать с твердым монашеским матрацем, набитым песком, а отхожее место представляло собой обычную круглую дыру в полу дальнего левого угла комнаты. Посреди этой небольшой кельи, спиной к двери на коленях сидел больной. Он был невероятно худым – только кожа обтягивала его тонкие кости. Грубые серые домотканые штаны и рубашка висели на нем, как на скелете. Пациент увлеченно что-то шептал своему собеседнику, которого загораживал от Фролло своей сутулой спиной, но Клод увидел тень, упавшую на дальнюю стену – она была похожа на монстра, с огромными клыками и когтистыми лапами.

Доктор, молча, обошел вокруг больного и увидел перед ним вязаную игрушку-кролика черного цвета, с маленьким белым пятнышком на левом ухе и пуговицами вместо глаз. Аккуратно повесив лампу под самым потолком, доктор поставил стул, прямо перед пациентом, чуть позади игрушки, и сел, не сводя взгляда с этой странной сцены. Он вытащил из-под плаща толстую тетрадь в кожаном переплете и все так же, не произнося ни слова, принялся что-то записывать в нее маленьким грифельным стержнем.

Пациент был молодым юношей лет двадцати пяти, но рассудок уже покинул его хрупкое тело, а волосы были седы и стояли дыбом, будто он пытался их вырвать из головы, как безумные мысли, что с детских лет преследовали его. Глаза больного бледно-голубого цвета, как льдинки, лишенные осмысленности так и кричали о своем безумии.

Фролло закрыл тетрадь и положил её на колени. Он откинулся на спинку стула, соединив ладони у лица и, опустив веки, стал прислушиваться к тому, о чем говорит пациент, пытаясь уловить в его словах хотя бы какой-нибудь смысл.

– …тьма! Тьма приближается! Она уже близко! Она уже здесь! Она течет невидимой нитью сквозь сердца людей! Но они не видят, и не слышат и даже не хотят замечать. Смерть! Смерть танцует вальс между ними, но они не хотят замечать. Она кружит и выбирает жертв. Коса ей больше не нужна. В ее руках острая бритва. И ей она ласкает души, окрашивая Париж в алый цвет, как закатное небо. В пурпурный. Скоро живые позавидуют мертвым. Скоро. Очень скоро. Смерть сядет на трон Бога Солнца и люди сами отдадут себя в жертву новому божеству. Разверзнется земля и под знаменами войны, смерти, чумы и голода люди будут сжигать свою плоть, отрывать себе руки и выкалывать глаза. Париж рухнет в бездну, на самое дно, в самое сердце ада. И свершиться Страшный Суд, где каждый сам себе и судья, и палач… – юноша закрыл лицо руками и, повалившись боком на пол, зашелся рыданием.

Фролло знал уже эту речь наизусть. Пациент повторял ее из раза в раз, и каждый раз ученый оставлял его в истерическом плаче, но тут вдруг рыдания резко прекратились. Фролло посмотрел на больного, его лицо застыло в каком-то безумном озарении – глаза широко раскрыты, а на губах промелькнула улыбка. Глядя в никуда, юноша воскликнул:

– Знаю! Я знаю! Я знаю, что остановит смерть! Как же я сразу не понял? Ты же понял, Ляпа? Ты понял? – сумасшедший схватил игрушечного кролика и принялся его трясти. – Это ЛЮБОВЬ! Великая Любовь! Только Великая Любовь сможет победить смерть! Как любовь Христа спасла всех людей, так и моя любовь спасет наш город.