Когда они пустились в путь по неосвещенным улочкам, церковный колокол пробил четверть или половину часа. В маленьком городке они могли бы теперь определить свое местонахождение, но в Париже сложилась своеобразная ситуация. Самые старые храмы, вроде собора Парижской Богоматери, были обращены на восток-юго-восток вдоль реки, согласно христианской традиции, чтобы восходящее солнце освещало окно позади алтаря. Но спрос на площадь был таков, что другим церквям приходилось умещаться как придется. Церковь Сен-Сюльпис, заложенная в 1б4б г., была, вероятно, последней церковью Парижа с правильной ориентацией в пространстве; теперь же они были обращены во все стороны. Из четырех церквей, расположенных на двухстах метрах, которые прошли королева и ее спутник, только одна смотрела на восток. Если смотреть сверху, то казалось, что огромный флот, состоящий из церквей, стоит на якоре в оживленной гавани, полной судов меньших размеров, каждое из которых идет по своим делам. К концу XVIII в. только человек со знаниями Эдма Вернике мог обращаться к парижским церквям как точкам ориентации на местности, забираясь на их шпили и используя их в качестве пунктов триангуляции.

Так как несколько рассказов об истории бегства расходятся в деталях, невозможно точно сказать, насколько большую часть этого лабиринта они исследовали или сколько времени прошло, когда они вышли на улицу Сент-Оноре и прошли по ее освещенным тротуарам сотню ярдов, чтобы найти других членов королевской семьи, находящихся вне себя от душевных страданий. Король, если верить рассказу гувернантки, продемонстрировал любовь, которая часто изо всех сил старалась выразить себя в годы, когда вокруг царила роскошь и главенствовал протокол. Он обнял свою королеву, страстно поцеловал ее и несколько раз воскликнул: «Как я счастлив видеть вас!»

Господин де Ферсен, знавший, какие шутки могут сыграть улицы, вместо того чтобы попытаться добраться до северо-восточной границы города, проехав через Париж в самом широком его месте, направил фиакр на восток вдоль улицы Сент-Оноре и по извилистому предместью Сент-Антуан, все время правя в направлении Бастилии, где он повернул налево и поехал вдоль бульваров, пока наконец после путешествия длиной более пятнадцати километров не добрался до выезда из города у заставы Сен-Мартин. Он мог, конечно, повернуть налево гораздо раньше, у церкви Сен-Мерри, и двигаться по удобной прямой гипотенузе, которой являлась улица Сен-Мартин. Но легко давать указания после свершившегося события. Все говорили, что вся операция проходила гораздо лучше, чем могла бы. Когда построенный по специальному заказу экипаж промчался через лес Бонди и выехал на равнины Брие и Шампани, минуя точку, когда вести из Парижа могли бы догнать их, король заявил, что он весьма доволен. Он представил себе тот эффект, который произведет его обращение к «французам и прежде всего парижанам» на Национальное собрание и с неприкрытой радостью известил других пассажиров экипажа: «И вот я вырвался из Парижа, где мне пришлось проглотить столько желчи. Могу сказать вам, что, как только я снова окажусь в седле, вы увидите человека, совершенно отличающегося от того, которого видели до сих пор!»

Его оптимизм на данном этапе поездки был полностью оправдан. На самом деле, если бы не долгие задержки в Париже, они добрались бы до Понт-де-Сом-весль, расположенного в ста восьмидесяти километрах к востоку, раньше, чем верные королю войска оказались вынужденными сняться с лагеря под давлением что-то заподозрившей толпы. И им не пришлось бы привлекать к себе внимание жителей города Сен-Менеульда, один из которых – сын почтмейстера – узнал короля по изображению на монете. Это случилось в восемь часов вечера 21 июня 1791 г.: путешествие едва ли продолжалось шесть с половиной часов. Приблизительно в это же время один из тех неутомимых парижских острословов, которых было полно даже в самые тяжелые времена, прилепил к стене дворца Тюильри листок бумаги: