Елена расслабилась, в этот момент ей так хорошо было внутри себя, что совсем не хотелось что-то отвечать, подбирать слова, правильно сцеплять их между собой по временам, лицам, числам и падежам, прилагать усилия к тому, чтобы быть внятной. Да и не было особой причины нарушать установившееся равновесие имен и вещей и менять сложившийся из хаоса порядок. Елена вообще не отличалась общительностью и письменный текст предпочитала устному высказыванию. Она любила в обыкновенном выхватывать неповторимое, и З. Б. понравился ей: он наполнил вечер свежей странностью. Однако идти к нему смотреть кино она отказалась. Не хотела приглашать в свой сон никаких гостей.

Елена жила скромно в однокомнатной квартире-студии у Химкинского леса со своей кошкой. Ее жизнь длилась между строк таинственно-прекрасной, глубоководной поэзии. Рильке, Вордсворт, Уитмен, Элиот, Блок, Мандельштам, Цветаева, Липкин, Бродский… Она проводила спокойные дни в одиночестве и внутренней тишине, два раза в год во время отпуска путешествовала, летом каталась на велосипеде по лесу, зимой там скользила на лыжах, а вечерами писала статьи по истории литературы в научный журнал. Понемногу меняя акценты, оценки в освещении прошлого, Елена обновляла историю собой, своими представлениями о том, что было. Вечно живая, она воссоздавалась заново, как уводящий в бесконечность сериал с бесчисленными вариантами интерпретации событий и героев. История преображалась под воздействием личности интерпретатора, превращалась в миф. Все остальное время занимала работа. Погружаясь в ее привычный круговорот, Елена не замечала утекающего времени и была отстраненно-спокойна.

Испытав еще раз контрастные ощущения от ледяных цепочек качелей и теплых пальцев З. Б., Елена вздрогнула, скрестила руки, согрела себя ладонями и произнесла решительно: «Этот аромат возвращает приятные переживания, это абсолютно то, что сейчас мне надо, я его возьму».

Некоторое время Елена ощущала послевкусие возвращенных мгновений. А когда чарующее их действие стало ослабевать, потянулась к другому приглянувшемуся ей флакону.

Он был из прозрачного стекла в форме кристалла, покрытого блестками. Пирамидальный колпачок, инкрустированный крупным переливчатым стразом, снизу был трижды перевязан серебристым шнурком с металлической табличкой.

Ледяной «Материально-чувственный космос», главные роли в котором исполняли водка и горький цитрусовый тоник, шипящий, щекочущий нос пузырьками, через который не сразу проступила дымная древесность, звучал оригинально, пикантно. Сменяя морозность верхних нот, тепло раскрылись сливочный мускус и припудренный ирис, а в переливчатой ауре улавливались полутона обволакивающей амбры, подогретого темного шоколада с остринкой имбиря и нюансом жареного миндаля. Елена ощутила легкое головокружение и перенеслась в педагогическую альма-матер, на кафедру русской литературы, где в течение пятого курса работала лаборанткой.

После очередного научного мероприятия организовали застолье. Как водится, выпивали водку, закусывали подарочными отечественными шоколадными конфетами с пралине и прокуривали небольшое помещение кафедры с длинным прямоугольным столом посреди так, что хоть святых выноси. Даже одурманенные, профессора и доценты, доктора и кандидаты филологических наук оставались в своем репертуаре и, рассыпавшись на группки, вели дискуссии не на злободневные темы, а исключительно о высоком: о стилистике Набокова и гении Платонова, компромиссе Горького, прозорливости Гоголя, поразительно современном слоге Розанова, поэтическом священнодействии Заболоцкого и прочем.