Люк почувствовал, что его затягивает в воронку воображаемой жизни: картинки в голове проносились с ошеломляющей скоростью – долгие совместные прогулки вдоль реки; отблеск свечей в зеленых глазах и невесомые пузырьки шампанского, поднимающиеся со дна бокала; “я хочу тебя поцеловать” – первое, что у нее получилось сказать на языке жестов; белые простыни, напоминающие в абсолютной темноте свет далеких маяков…

– Я не слышу вас, – он оборвал попытку девушки сказать что-то еще. – Совсем не слышу. Я глухой. Инвалид, понимаете?

О, сейчас он снова поймает этот знакомый взгляд. Смесь жалости, нежности и разочарования. Женщины всегда смотрели на него именно так, когда узнавали о его глухоте. В зеленых глазах читалось: “Что за черт? Такой красавчик и такой…” Люк был беспощаден к себе – мысленно он продолжал эту фразу самыми уничижительными словами в свой адрес. Никчемный. Урод. Калека.

Странно, но брюнетка почему-то его не жалела. Она улыбнулась: “Правда? А как вы меня понимаете?”. И вдруг, словно спохватившись, полезла в сумку, выудив оттуда блокнот и авторучку. “Меня зовут Кларисса, – на листке одна за другой появлялись буквы. – Так что насчет кофе?”

– Нет, нет, Кларисса, я спешу, – Люку вдруг стало по-настоящему страшно. А что, если за чашкой кофе потянется какая-то личная история? Что, если он предаст Софи – а он мог, он понимал, что запросто влюбится в такую женщину, как эта решительная брюнетка. Тем более после стольких лет одиночества. Когда он последний раз видел Софи? Почти одиннадцать лет назад. Ее хватило ровно на 362 дня после катастрофы – так он называл для себя потерю слуха, а потом она захотела жить, как все нормальные люди.

– Подождите, – Кларисса осторожно тронула его за локоть, останавливая бегство. – Я не вижу никакой проблемы в том, чтобы вместе выпить по чашке кофе. Пусть не сегодня, – и она, что-то быстро начеркав в блокноте, вырвала листок и протянула ему. – Это мой телефон, есть во всех мессенджерах. Вы можете мне написать, если захотите.

– Конечно, – он поспешно свернул записку и сунул во внутренний карман куртки, – я постараюсь. Не обещаю, но постараюсь.

Он ненавидел себя за эту трусость. И жалел. Потому что знал, заранее знал, что даже рядом с самой прекрасной и понимающей женщиной будет чувствовать себя ущербным. Потому что даже самая прекрасная и понимающая женщина – не Софи. Люк помнил о ней все, до мельчайших деталей. Помнил, как ее серые глаза приобретали фиалковый оттенок, когда она грустила. Помнил, как ее бархатная кожа покрывалась мурашками, когда он расстегивал ее любимое платье – плотный ряд пуговиц-бусин вдоль позвоночника – и случайно прикасался к гладкой юной спине. Помнил, как они лежали на прожаренной солнцем траве, держась за руки, и Софи рассказывала ему сказки о проплывающих над ними облаках. Он был уверен, что такие же истории она будет рассказывать их детям и он наконец-то узнает, добрались ли небесные кораблики в свою светлую гавань. Люк помнил, как колотилось его сердце, когда Софи ускользала из его объятий на крыльце своего дома – ему казалось, что дверь за ней сейчас закроется и это будет навсегда. Но наступал новый день и она возвращалась, наполняя пространство вокруг себя нежным сиянием.

– Ты светишься, будто рождественская гирлянда, – подтрунивал над ним отец. – Не теряй голову, а то зачем ты такой, безголовый, потом Софи?

– Да он уже все на свете потерял, – смеялась мать. Она вообще чаще стала смеяться, когда познакомилась с девушкой сына, и ледяная корка, под которой покоилось ее сердце, будто начала таять, истончаться, все чаще пропускать запертое внутри тепло.