И еще сказал добрый Ангел мой – устрашиться надо человечьих жен. Ведь они тебе, кроме радости, принесут с собой горя многия. И не сможешь ты долг исполнить свой. Сторжися их и беги скорей.»

Потому хочу повиниться я. Перед Вами мои вы прекрасные. Извиняйте меня и простите меня. Должен я идти в дыру черную. Дыру черную – чертями полную.

Встала тут одна, Ольгой названа, мамой доброю. И сказала она всем в глаза смотря:

– Я пойду за ним, буду с ним всегда!

Только вспомнил я Ангелов наказ и сказал я ей – деве доброй сей.

– Не ходи за мной, будешь в тягость мне. Будешь в тягость мне в деле страшном сем. Но запомню я твой простой порыв. И тебе одной принесу цветок, что сорву в краю неизведанном.

И заплакала дева добрая. Распластала все свои волосы. По зеленой траве, по траве мураве. Стала битися о земную твердь. Голосила она безучастная о своей судьбе не прикаеной. Не прикаеной, не уживчивой…

Но я остался сердцем каменный. Сердцем каменный, душой холоден. Словно чья рука, рука добрая. Рука добрая, но холодная по моей голове пробежалася. Пробежалася и дородный пыл остудилася.

Развернулся я и пошел во тьму. Тьму холодную, тьму не добрую. В темный лес пошел, за дубовый куст. За дубовый куст, по лесной тропе.

И была луна мне попутчица. Мне попутчица – всем отлучница.

Жутко стало мне в темном том лесу. Испугался я словно подросток. Словно подросток – слова девичья.

Только было мне стыдно отступать. И пришлось идти и еще идти.

Лес стоял стеной, не пускал меня. Выли в том лесу волки злобные. Волки злобные и голодные. Что же делать мне рабу божьему? Возвращаться опять на поляну ли? К девам любящим, девам ласковым?

На пенек присел, чтоб подумати.

И ту от куда ни возьмись появился колобок.

Его румяные розовые щеки, обрисовались во всем безобразии своего великолепия. Луна ли спустилась, иль отражение луны материализовалось в своем истинном свете. Только мне стало не по себе от устремленных на меня вопрошающих глаз комка испеченного теста. Он молчал. В этом молчании была и скорбь миллионов тон не востребованной муки, и внимание высокого света, и укор проснувшегося бытия.

– Что тебе надобно, колобок необрезанный? – Я спросил его очень ласково.

– От тебя? – Его удивлению не было предела. Голос был наполнен сарказмом и высокомерием.

– А че уставился? – Я вложил в вопрос всю имеющуюся во мне злость.

– Смотрю, когда отдохнешь и дальше пойдешь.

– Тебе зачем?

– Прислали. Сказали будешь прикрывать. А то этот берендей, забредет куда не следует и сожрут его.

– Кто сожрет? Черти?

– Нужен ты им… Волки сожрут. Вот тут я и понадоблюсь.

– Понятно… Они меня есть не будут. На тебя кинуться.

– Конечно. Я вкуснее! – Самодовольству нет предела. Даже если тебя будут кушать.

– И не страшно? – Мне было искренне жаль этого героя из печи.

– Нет. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел и от волков уйду…

– Если так…

– Так. Так. Пошли уже. Скоро утро. А тебе еще идти и идти…

– Тогда пошли…

– Осторожно! Не наступи!

– На что?

– Веревочка там натянута. Еще Чингачгук тянул. Тронешь и начинает звонить. Тут пути и конец.

– Какая веревочка? Эта что ли? – Кусочек нейлоновой нити влез в мою руку и требовал, чтобы я его потянул. Сил сопротивляться не было. Нитки блестели, играли в лунном свете, звали рассмотреть их поближе… И я потянул.

Раздался тревожный звон. Колобок стал надуваться и в миг лопнул.

Звон не прекращался и требовал себя остановить.

Требовал, требовал, требовал…

Вторник.

Будильник. Дура. Под самое ухо подставила. Зачем заводит? Встает сама, без него. Уже завивается. Вода в ванной бежит. Полежу. Все равно еще занято.

Первая утренняя неприятность… Трусы мокрые… Поллюции! У женатого человека!