– Не могу-у-у!
– Кто это?
– Можешь, можешь!
– Да кто там?
– Игорь, кто же еще?
Опухший, валится на снег Игорь. Он совсем плохой. Ну еще бы – три года центаврской на тылах подъедался. Пусть теперь вместе со всеми поскачет!
– Не дойдет он, точно вам говорю!
– Два квартала осталось! Вставай, сволочь!
– Не м-м-м…
Один выстрел. Второй. Оплавленный снег. Крови почти нет – испарилась.
– Кто еще отдохнуть захотел?
– Мы идем, идем!
– Вот именно. А надо бежать!
– Бежим, товарищ капитан…
– А это кто у нас тут такой филантроп?
Хлещут то по мне, то по Андрюхе. Рычим от боли, но надо идти.
– Как тогда, Жень, помнишь? В Роще?
– Помню, Андрюха, ты молчи давай…
Как забыть Рощу? Половина деревьев срезана, как ножами. Центавросы, как макаки, носятся по ветвям. Чувствуешь себя персонажем «Дума». Лупишь во все, что движется. И бежать, бежать. В беге – спасение. От пня до пня, от куста до куста. Дым – глаза текут, дышать только через фильтр. Как мы тогда выжили, одному Богу известно…
– Полквартала! Живее, дохляки!
– Идем, идем! Паша, держи Леху, он заваливается!
– Лешка, твою мать, ты че?
Леха, с которым мы пять лет оттрубили в одном институте, хрипит и валится на бок. Ноги мечут снег. Клацанье затворов.
– Сто-ой! Не стреляй!
– Отойди, а то и тебя…
– Отставить!
– Товарищ капитан, скажите ему!
– Не стрелять! Он уже и так…
Леха бестолково пялится в небо. Снежинки аккуратно укладываются у него на лице. Одна, особо наглая, садится прямо на зрачок. Я отворачиваюсь.
– Дошли! Товарищ капитан, дошли-и-и!
– Стройся! Все в строй, я сказал!
– В одну шеренгу – ста-ановись!
Толкаясь, торопливо выстраиваемся в шеренгу. Я смотрю вдаль. Ох, как нас много! Вроде бы столько лет прошло!
– Ого, сколько их! – охранники бормочут.
– И не сдохнут никак!
– Точно!
– Тишина! Ти-ши-на!
– Слово предоставляется…
По площади голос из динамиков – как раскат грома. Тишина звенит, потрескивает, как копящийся разряд молнии.
– Товарищ…
Площадь начинает трясти. Грохот аплодисментов. Овация. Вопли. Шум. Андрюха тоже лупит в ладони. Невольно поддавшись общему настроению, я ору:
– Да здравствует…
Шум падает так же, как и поднялся. Негромкий, суховатый голос.
– Дорогие товарищи! С чувством невероятно глубокой признательности хочу выразить вам свою личную благодарность. Вы, и только вы…
Я смотрю на людей, стоящих в шеренге. У многих трясутся руки, подкашиваются ноги, но на лицах сияют улыбки, по морщинистым щекам – дорожки от слез.
– …Орда воинствующих центавросов вероломно, без объявления войны…
Мои друзья безмолвствуют. Пашка стоит, закусив губу. Точно такое же было у него выражение лица, когда он вколачивал крест у изголовья свежей могилы своего брата, который закрыл его своим телом от выстрела в спину.
– …В этот праздничный, светлый день разрешите пожелать вам…
Бластерчики с каменными лицами. Солдаты, которые только что гнали нас ударами хлыстов, смотрят на ряды ветеранов с завистью и одобрением. Товарищ капитан не скрывает слез.
– Поздравляю вас с праздником вас, дорогие мои! С Днем защитника Отечества! Ура!
Звериная тропа
Павел Леонидович Бабенко, а попросту дядя Паша, жил на окраине леса. Его дом в поселке значился под номером 47. Хотя остальные сорок шесть домов, как и положено в небольшом городке средней полосы России, кучковались, образуя подобие пчелиных сот, дом дяди Паши стоял особняком. Зависело это и от характера Павла Леонидовича, достаточно крутого и нелюдимого, и от его пристрастий. Дядя Паша будучи человеком, грубо говоря, «от сохи», любил покопаться в земле. Его огородик на десяти сотках частенько подвергался налетам поселковой детворы, хотя и знали ребята, чем грозило подобное нашествие. Одной крапивой в штаны можно было не отделаться. В поселке ходила байка о том, как одного мальчишку, пойманного за кражей огурцов, дядя Паша запер в сарай и, посадив на цепь, держал трое суток, кормя одними огурцами. Хотя этого никто не утверждал наверняка, слухи все же ходили. И, тем не менее, искушение было слишком велико. Таких овощей и фруктов, какие растил Бабенко, не было ни у кого из жителей поселка.