«Очень даже неплохим вином, – сделав глоток, Жан по-кошачьи прищурился, – очень даже…».

Шел седьмой день пути.

Первый день закончился на постоялом дворе в Версале.

Второй и третий слились в одну изнурительную гонку. К концу второго дня так разболелось всё тело, что ночной отдых как-то выпал из памяти. Если бы ещё пришлось самому расседлывать лошадь, то, пожалуй, до кровати он бы так и не добрался, а упал на конюшне в копну сена. (Жаль, что не упал. По крайней мере, выспался бы на мягком сене, а не на той колючей трухе, которой был набит гостиничный матрац.)

К концу третьего дня боль притупилась. Не то, чтобы отступила, нет, по– прежнему, болело всё, но теперь мышечная боль стала как бы частью его самого, такой же привычной, как жара, комары, жесткое седло или неудобная обувь.

«Хорошо, настоящей жары ещё не было… – Жан отхлебнул ещё и качнул стакан, наблюдая за легкими золотисто-желтыми волнами, лизнувшими внутреннюю поверхность стакана, – на самом деле, самое подходящее время для загородных прогулок… или охоты… если бы… так не болела»…

Он умел ездить верхом. Точнее, раньше он считал, что умеет ездить верхом. Но, одно дело, когда приходится, пусть даже и часами, гарцевать перед камерой, и совсем другое, когда сутками скачешь по, черт его не знает, какой дороге.

Тем не менее, такой длительный дневной отдых пришлось устроить не ради себя, а ради лошади.

«Ничего не попишешь, – он допил и плеснул ещё, – успею, – с первого дня пути расстояние между маяками стало быстро уменьшаться, – возможно, ты уже добралась до цели поездки… или тоже устала и отдыхаешь… в любом случае, завтра я тебя догоню».

Зачем догоняет, что будет делать дальше, и даже, что будет говорить при встрече, он так ещё и не придумал.

«Салют, как дела?» – глупо.

«Хотел убедиться, что с тобой всё в порядке», – ещё глупее.

А на вопросы: «Какого черта тебя сюда занесло?» и «Почему мне ничего не сказала?» (единственное, что его действительно интересовало), она вполне может ответить встречным: «А тебе-то что?»

«Ничего… – представив такой ответ, вынужден был признать он, – абсолютно ничего, если не считать того, что из-за тебя, – как наяву представив её лицо, едко объяснил он, – меня сначала чуть не посадили, затем не прибили… нет, сначала чуть не прибили, потом посадили, потом опять. Черт! – одним глотком допил оставшееся Доре, – могла бы и предупредить, что выходишь из игры».

То ли от вина, то ли от обиды сильно защипало небо.

«…кислятина… – скривился Доре, – надо было взять сидр или, – хмуро косясь на высокие глиняные кружки, стоящие перед двумя другими посетителями, подумал он, – что они тут ещё пьют»?

Несмотря на обеденное время, кроме него и этих двоих в общей зале больше никого не было.

Они пришли позже, когда Жан уже приканчивал вторую порцию отлично пропаренного рагу. Тихо перекинулись парой слов с хозяином, взяли по кружке и уселись в дальнем углу между камином и стойкой.

«Интересная компания», – незаметно поглядывая в их сторону, в конечном итоге решил Доре.

Старшему было, наверное, лет тридцать.

Младшему, на первый взгляд, не больше семнадцати.

Оба одеты по-городскому в узкие черные рейтузы, коричневые длинноносые туфли, толстые рубашки с капюшонами.

Но больше всего его заинтересовали лица, несмотря на весну, уже покрытые ровным коричневатым загаром, разительно не похожие, но, в то же время, определенно имеющие между собой какое-то сходство.

«Они не родня», – присмотревшись ещё раз, предположил Доре.

У старшего лицо широкое, скуластое со сплюснутым носом и мощными надбровными дугами.

У юноши – продолговатое, с мягким округлым подбородком, высоким лбом и огромными карими (так называемыми «оленьими») глазами.