Я маму не осуждаю, но о том, как складывались мои отношения с этим человеком все-таки расскажу. К маме он вернулся, и в новую квартиру мы въехали уже вместе с ним. За три месяца до этого, в начале лета, Наташа переехала со своими родителями в другой район, и мне было от этого очень грустно. Лето было убийственно долгим, да плюс еще этот мамин ухажер. И, я помню, в этот же период началась у меня перестройка организма. Этот период запомнился, как самый мрачный и тоскливый из детства.

В новой квартире мне выделили свою комнату, которой я должна была обрадоваться, и я была уверена, что обрадуюсь. Но этого не случилось. Едва я поняла, что мамин мужик едет с нами, мне стало наплевать на комнату. Я спросила у мамы, в какой комнате будет стоять телевизор. Мама сказала «в нашей». Я сперва обрадовалась, потому что до сегодняшнего дня «наша» комната – это была моя с мамой комната, но сразу поняла, какого дурака сваляла, потому что теперь словосочетание «наша комната» означает комнату ее и этого мужика.

В разные периоды времени у этого человека было разное прозвище, потому что называть его по имени язык не поворачивался. У него еще по стечению обстоятельств и по воле его матери было полное совпадение с именем великого русского полководца, что казалось мне просто издевательством. Из всех прозвищ наиболее полно характеризующим его было Шариков (из Собачьего сердца помните Шарикова?). Он был очень похож внешне, но по характеру гораздо хуже. Так я его и буду называть.

Итак, Шариков переехал с нами. Он поселился в самой большой комнате вместе с мамой. В комнате чуть поменьше поселили деда (маминого папу), в самой маленькой – меня. Шариков не любил деда. Мой дед был инвалидом Великой Отечественной Войны, в ноге у него навсегда застряли осколки вражеской мины, поэтому нога вечно болела и никогда не заживала. Дед ходил с палочкой, очень плохо слышал и видел. Каждый день бинтовал ногу, а бинты развешивал в ванной. Шарикова это злило. Он вечно цеплялся к деду, особенно по пьяни.

Однажды судьба очень жестоко наказала Шарикова. Он пьяным упал на стройке, повредил шею и ногу. Ему сделали операцию, а после операции дали инвалидность. И он стал хромать на ту же ногу, что и дед. Но это никак не отразилось на его жизни. Он продолжал пить. И как инвалид имел возможность ездить раз в год в санаторий бесплатно. На месяц.

Этот месяц я жила, как в раю. Дома была тишина, чистота. Никто не курил, не бухал и не вносил прочий беспорядок в местах общего пользования. После отъезда Шарикова я мыла всю квартиру, и мы жили месяц в чистоте. Чистота, впрочем, была нужна только мне. Мама не обращала особого внимания на то, чисто дома или нет, дедушка вообще ничего не видел. Пока я была маленькая, я принимала все как есть, но чем старше становилась, тем более меня коробил грязный пол и немытая сантехника.

Когда Шариков возвращался из отпуска, все начиналось заново. Как инвалид, он не мог работать целый день. Уходил в семь утра, а к двенадцати уже возвращался. Когда я приходила из школы, он был уже дома, и уже нетрезвый. Мама приходила с работы ближе к шести вечера, поэтому около четырех часов в день я проводила один-на-один с Шариковым. Видимо, ему было мучительно скучно, несмотря на алкоголь, потому что он вечно цеплялся ко мне.

В 13 лет я плохо понимала, о чем он говорит. Все-таки 13 лет – это еще детство. Он что-то говорил про квартиру, про наследство, про мои отношения с мамой. Сперва довольно миролюбиво. Потом начинал распаляться, орать, кидать вещи, оскорблять меня. Мог толкнуть или кинуть что-то. Я заводилась с полуоборота и отвечала тем же. К тому времени у меня это был уже отработанный способ сброса вечного напряжения – поскандалить, ответить на применение физической силы тоже силой, разреветься. Интересно, что я никогда его не боялась, он просто меня раздражал до невозможности. Вернее, я его просто ненавидела и презирала. Силы у него было немного. Толкни – и он повалится, как табурет без ножки.