Джек-то, он глаз от них отвесть не может, от хлопьев-то ёдида в стеклянной плошке.

Тетка-то, она говорит, что это невидаль редкостная. Не металл, сделанный из воды, а воздух, сделанный из металла, какой не тает. Иди да высыпи этот воздушный металл на любую тучищу и увидишь, что вниз из нее вырастет.

Джек-то, он все обмыслил.

Джек-то, он такой берет у тетки стеклянную плошку с хлопьями ёдида не сходя с места.

Джек-то, он отколупывает здоровенные мерзлые-сухие слезы с лица у себя и отдает их тетке.

Джек-то, он видит, как тетка превращается в пурпурный дым прям на глазах у него не сходя с места.

Джек-то, он чует кровь в ветре свежем.

Джек-то, он видит, как дым тот крутится да вертится. Ёдид-то, какой замерз в стеклянной плошке, сам светится серебряно, на свету впотьмах, какой есть в здоровенной металлической тучище.

Волны океана у Джековых ног-то на мостках, они и бьются, и мелят волны в воду.

А дым-то, он крутится и вертится, и все вверх да вверх.

Дым-то вертлявый да крученый, он обращается в лестницу из дыма. Дым-то, он в лестницу обращается прям у Джека на глазах.

Джек-то, он знает, что еще надо ему лезть, знает, надо ему лезть по этой дымной лестнице, какая вертится да крутится.

Джек-то, он давай лезть по дымной лестнице с плошкой хлопьев ёдида, а от них свет серебряный внутри здоровенной металлической тучищи, залитой океаном бескрайним да нескончаемым.

Сколько-то оно вот так.

Дым на верхушке дымной лестницы-то, он в металле дырку провертел размером с Джека, в самом верхе металлической тучи.

Джек-то, он смотрит в ту дырку, что дым провертел.

Солнце-то, оно светит в дырку.

Солнце-то, оно ж льется в дырку и светит прямо на хлопья ёдида под стеклянной крышкой в стеклянной плошке.

И прямо в ней, прямо в ней хлопья ёдида давай таять. Но хлопья те, они не тают чтоб в воду. Хлопья те, они сразу в дым превращаются, а тот крутится да вертится под стеклянной крышкой.

Джек-то, он вылезает через дырку его размера, какую лестница из дыма провертела в верхушке металлической тучи. Джек-то, он выбирается из нее, через дырку в туче.

Джек-то, он стоит на верхушке прям той тучи.

Джек-то, он стоит на верхушке прям той тучи и держит в руках стеклянной крышкой накрытую стеклянную плошку, а в ней дым пурпурный, какой был раньше серебряными хлопьями ёдида.

Джек-то, он крышку стеклянную подымает не сходя с места. И дым-то, он как поползет. Дым-то, весь бьется на мильён зернышек дыма, а их ветер тащит в синее-синее небо.

Джек-то, он сдувает дыханьем из дыхалки своей пыльной последний дым из плошки.

Джек-то, он видит мильён зернышек дыма, как те летят к мильёну облачных облаков, беленьких да миленьких.

Джек-то, он добрался.

Джек-то, он на верхушке здоровенной металлической тучищи и он добрался.

Джек-то, с той верхотуры он смотрит, как летят по небу синему-ясному зернышки дыма к облачным облакам, беленьким да миленьким.

Джек-то, он добрался, он добрался до самого добра.

Джек-то, на верхотуре, он сколько-то слюней собирает в своем сухом-пресухом рту. Немного, но хватит.

Джек-то, он с края той здоровенной металлической тучищи свешивается, на какую забрался. Он смотрит на пыльную тучу, какая висит внизу под ним.

Джек-то, плюет он.

Я рос на широкой плоской равнине, и жизнь там двухмерная – по осям х и z. Ширина и длина. Поэтому все, что увлекало взгляд в высоту, по оси у, было волшебством. Телевышки, радиомачты, защитные лесополосы и рощи, элеваторы, силосные башни, увенчанные громоотводами, и сами молнии, ветряные мельницы и водонапорные башни. Как хребтины от «Я» тянулись вверх. Мне кажется, поэтому Чикаго – равнинный город на плоском озере – родина небоскребов. Когда вырос, я первым делом взялся забираться на самые высокие здания – по мере их постройки. Навестил смотровую площадку «Пруденшл-билдинг» и смотрел, как строят «Стэндард-ойл-билдинг», которое еще выше. У «Стэндард-ойл» не было смотровой площадки, а вот у «Хэнкок-билдинг» – была, и с нее я смотрел, как строят башню «Сирз», а с «Сирза» я видал все – ну почти, то есть, во всяком случае, Гэри и Индиану в далекой дали. Я рос-рос – и вырос. А пока рос, жил на плоской широкой равнине, а та получилась из шоколадного торта-торфа, что казался бесконечно бескрайним. Пока я рос простенько в плоскости равнины такой ширины, все мы и всё на ней, даже небоскребы, казались невидными точками на бесконечно простой плоскости геометрии. Пока рос, я пел, не зная, что кукурузный побег в высоту – до глаза слоновьего. Расти – целая драма чистых пропорций, от