Собравшиеся зааплодировали и запели “Марсельезу”.

За двадцать лет Франция полностью преобразилась. По ночам дома освещались изнутри красным светом. В течение дня можно было рассчитывать на бдительность соседей. Промышленникам удалось создать стекло XPUR – инновационный материал с повышенной тепло- и звукоизоляцией, меньше отражающий свет, расчерченный черными линиями, чтобы птицы не врезались в него на лету. Эти полоски почти невозможно было разглядеть невооруженным глазом, но пернатые их различали – как правило.

В одном из таких стеклянных домов жили и мы с моей дочерью Тессой и мужем Давидом. Никто нас к этому не принуждал. Никакой диктатор, никакой деспот. Общество само себя регулировало по принципу капиллярности. Новая французская демократия вовсе не была диктатурой: вы могли сами выбирать, поселиться ли в прозрачном районе или в зонах беззакония за пределами городов. Согласно преамбуле к Конституции 2030 года, Открытость стала “общественным договором, основанным на всеобщей доброжелательности и личной ответственности”.

Поначалу Давид не решался переезжать в современный район, побороть сомнения помогли ему наши друзья. Каждый приводил какой-нибудь любопытный случай, перечислял цифры, выдвигал свои доводы:

– Представь, в Мулене и в Ницце резко упал уровень преступности, результат впечатляющий, полицейские сидят на террасе кафе и пьют кофе, им просто нечего делать, ты, кстати, видел фотку с полицейскими в кафе?

Я и сама набивала в телефоне запрос “полицейские кафе фото” и показывала ему. Я с энтузиазмом его убеждала. Больше всего я боялась, что на меня станут показывать пальцем. У нас в комиссариате некоторых моих сослуживцев (тех, кто принял новые принципы урбанизма) всячески поощряли, а других позорили, обвиняя в эгоизме. В коридорах я то и дело слышала: “Что ты из себя строишь, Нико, нет, серьезно, кем ты себя возомнил? Что ты так держишься за свою “частную жизнь”? Да плевать всем на твою жизнь, Нико, никому она не уперлась, твоя сраная жизнь!”

Нико-сраная-жизнь в конце концов сдался. Правда, он решил поселиться прямо напротив нас, и мы часто приглашали его к себе на ужин, когда видели, что вечером он сидит один.

В Открытости была и хорошая сторона.

Благодаря ей мы стали внимательнее к другим. Когда вам бывало одиноко или грустно или когда вы болели, кто-нибудь из соседей непременно звонил в вашу дверь. В домах престарелых началась новая жизнь, там соблюдалась идеальная гигиена, и персонал был приветлив.

В детских садах, отныне полностью застекленных, детям больше не угрожали жестокое обращение и сексуальные домогательства. Что уж говорить о бойнях: они закрывались одна за другой, потому что никто не мог смириться с убийством животных в промышленном масштабе. Многие французы, своими глазами увидев казнь животных, поставленную на поток, перестали есть мясо. Открытость зачастую позволяла ликвидировать слепую зону, отделявшую человека от его человечности.

Что касается меня, то охотно признаюсь: я испытала огромное удовольствие оттого, что Давид остепенился. Возможно, с моей стороны это было эгоистично и смешно, но я не говорю, что я святая. В то время, до всей этой истории, мой муж вел себя легкомысленно. Мы были женаты три года, и он часто не ночевал дома под тем предлогом, что задержался на работе допоздна и лег спать прямо в офисе. Когда он не приходил домой, я не могла уснуть. Всю ночь ходила из угла в угол, слушала грустную музыку, открывала бутылку вина, пела и плакала, лелея свою боль. Я, словно подросток, красиво обставляла свою печаль, мне только это и оставалось, чтобы почувствовать себя живой, и еще ярость, а следом ревность. Я мысленно рисовала образ его любовницы: она наверняка была совсем не такой, как я. Она точно не работала в полиции (одной полицейской не изменяют с другой полицейской). И любить умела лучше, чем я. Скорее всего, хорошо готовила: Давид всегда был гурманом. Я никогда не обладала этим талантом, как и не умела проявлять свои чувства: я не была ни нежной, ни мягкой, ни беззащитной. Я представляла себе свою соперницу взрослым ребенком с белоснежной кожей, которому ничего не нужно – только смеяться и любить, она виделась мне ужасной притворщицей, которая с озабоченным личиком, прикусив губу, спрашивает обо мне: “Как там твоя жена?” А он отвечает: “Знаешь, Элен такая холодная, до нее невозможно достучаться”. Я ненавидела его. Клялась себе, что закачу ему сцену, что буду вести себя как опереточная любовница, а если понадобится, то и шантажировать тем, что убью себя. Но стоило ему вернуться – в те ночи, когда он все-таки возвращался, – я ныряла под одеяло и, закрыв глаза, старалась ровно дышать и надеялась на ласку, на объятие. Он падал в кровать и замирал. Я поворачивалась к нему и в конце концов успокаивалась, влюбленная в него так, что даже не смела с ним заговорить. Я не хотела давать ему повод уйти от меня.