– Ты же был обычным фермером, верно?

– Да, но в технике тоже разбирался немного, еще в начале восьмидесятых успел пару лет на комбайне поработать.

– Но ничего подобного ты раньше ведь не изобретал, верно?

– Пожалуй, что так. – Лейбниц поднялся, снял с плиты закипевший чайник и разлил кипяток по кружкам, в которые затем поместил металлические шарики с ручками. В шариках была заварка. – Ты есть хочешь? – спросил он у Димы.

– Да, я бы перекусил немного.

– У меня есть прекрасная лазанья.

Лазанья довольно быстро разогрелась в микроволновке. Та тоже была сделана Лейбницем. Еду она грела быстро, а когда заканчивала свою работу, то говорила веселым и задорным голоском уровень температуры блюда. Удобно, однако.

– А ты один здесь живешь? – спросил Дима, поддевая вилкой лазанью.

– Один, – грустно кивнул Лейбниц.

– Не скучно?

– Временами скучновато бывает, тогда я хожу в гости к Лидии, помнишь ее?

– Да. – Пухлые маленькие пирожки, зелено-синее платье, сканворды на столике в беседке, кот Гриша, загорелые руки, имеющие пигментные пятна, собранные в пучок волосы, серые глаза, забавная внучка Лиза, футболка со Скуби-Ду, игрушечная лягушка. Лягушка была смешной. – А что с Лизой стало?

– Ее родители забрали. Больше я о ней ничего не знаю. Живет теперь где-то там, в Полигоне.

– Полигон?

– Я так называю это место. Ведь это все, по сути своей, экспериментальный полигон, где люди – подопытные зверьки в виварии. Нам дали технологии, нам дали новые руки. Они хотят посмотреть на то, что из этого получится. Это все равно что если бы мы смогли загрузить в головы муравьям или термитам, которые принципиально отличны от нас и имеют коллективный разум, общую и специальные теории относительности Эйнштейна, законы термодинамики, теорию эволюции и естественного отбора… Хотя я в этом плане тоже немного муравей, ведь раньше я ничего такого и знать не знал… разве что в общих чертах.

Лазанья была вкусной, а холодильник немного светился, Дима это только сейчас заметил. В кухне все было на своем месте, плотно зафиксировано и расставлено – границы предметов были выведены большим лекалом.

– Я не заметил на улицах людей, – замечает Дима, – только косяк рыб проплыл, точно мы и не на суше вовсе.

– Большинство перебралось в Полигон, а здесь, в Калиновке, осталось не так много народу. В основном старики вроде меня и еще кое-кто.

– Кто же?

– Те, кому все это не очень по душе, знаешь ли. Они ведь, кантовитяне эти, никого не заставляют работать или еще чем-то таким заниматься. Тут все на добровольной основе, так что есть и те, кто не занят никаким делом.

– Но в Полигоне таким жить нельзя?

– Хах, хороший вопрос. На все сто процентов я не знаю, но вроде бы нет. Да они бы и не смогли там жить. В Полигоне все слишком другое. Не такое, как здесь.

– Не такое, как здесь?

– Да. Я как-то подходил к нему почти что вплотную. Там есть некоторые искривления, да и вообще, этот город не стоит на месте.

– Как это понимать?

– Он крутится.

– Занятно.

– Ага. Я знал, что ты придешь.

– Откуда?

– Я видел сны об этом.

– А где мы сейчас, дядя Лейбниц, не во сне ли? – Дима отодвинул тарелку в сторону, чувствуя, что еда больше не лезет в него. Он разучился глотать.

– Не знаю, Дима, – старичок как-то грустно опустил свой взгляд на тарелку с недоеденной лазаньей, из которой каплями крови проступал красный соус. – Я думаю, что понятие объективной реальности можно попросту выбросить в мусорное ведро. – Лейбниц потер щеку, а затем поднялся и взял кружки с чаем, поставил их на стол.

– Никогда бы не подумал, что ты солипсист, – покачал головой Дима.