После этого Рейвэн с фонарем в руке исчезает в коридоре, а я остаюсь в полной темноте. Сердце у меня колотится, как после пробежки.

На следующее утро я просыпаюсь с диким желанием что-нибудь съесть. Тарелка со вторым пирожком все еще здесь, стоит на каменном полу рядом с кроватью. Я тянусь к ней и, не удержавшись, падаю и приземляюсь на коленки. По пирожку ползает какой-то жук, в нормальных обстоятельствах у меня эта картинка наверняка отбила бы аппетит, но сейчас я слишком голодна, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Я щелчком сбрасываю жука с пирожка и смотрю, как он быстро убегает в угол комнаты, а потом начинаю жадно есть. Покончив с пирожком, я облизываю пальцы – голод отступил, но совсем чуть-чуть.

Медленно, опираясь на кровать, я встаю на ноги. Это происходит в первый раз за все дни моего пребывания в этом месте, до этого я только ползком добиралась до таза, который Рейвэн поставила для меня в углу вместо туалета. Сижу на корточках, голова опущена, ноги трясутся – я больше даже не человек, я – животное.

Я так ослабла, что еле-еле добредаю до двери и, чтобы не упасть, хватаюсь за ручку. Иногда в бухте в Портленде я замечала серых цапель – такие птицы с разбухшим зобом под клювом, пузатые, на длинных и тонких, как прутики, ногах. Сейчас я примерно так себя и чувствую – непропорциональная и кривобокая.

Дверь из моей комнаты ведет в длинный темный коридор, в коридоре тоже нет окон. Я слышу голоса людей, смех, скрип отодвигаемых стульев, плеск воды. Кухонные звуки. Звуки, связанные с едой. Коридор узкий, я, держась за стены, бреду вперед и постепенно начинаю ощущать свои ноги и тело. В проходе слева нет двери, он ведет в большую комнату, в которой у одной стены сложены медикаменты и моющие средства (марля, бесконечные тюбики с бацитрацином, сотни кусков мыла, бинты), а у противоположной на четырех тощих матрасах груды разной одежды и одеяла. Чуть дальше – еще одна комната. Эта, должно быть, служит общей спальней, в ней практически весь пол от стены до стены застелен матрасами, так что он похож на огромное лоскутное одеяло.

Я чувствую укол совести. Очевидно, что мне выделили самую лучшую кровать и самую лучшую комнату. Просто поразительно, как я могла столько лет верить во все эти слухи и россказни. Я считала, что заразные – это не люди, а какие-то животные, думала, что при встрече они разорвут меня на части. Но эти люди спасли меня, они отдали мне самую лучшую комнату и кровать, выхаживали меня и ничего не попросили взамен.

Звери не здесь, а по другую сторону границы, эти монстры в униформе говорят вкрадчивыми голосами, лгут тебе и, не переставая улыбаться, перерезают горло.

Коридор резко сворачивает налево и голоса становятся громче. Теперь я чувствую запах еды, и в животе у меня начинает урчать. Еще комнаты, какие-то для сна, одна практически пустая, только ряды полок тянутся вдоль стен. В одном углу этой комнаты полдюжины банок с фасолью, полмешка муки и, глазам не верю, покрытая слоем пыли кофеварка, а в другом – ведра, банки из-под кофе и швабра.

Еще один поворот направо, и коридор резко заканчивается и переходит в просторную комнату, которая освещена гораздо лучше, чем все остальные. Вдоль одной стены тянется каменная раковина, такая же, как в моей комнате. Над раковиной – длинная полка, на этой полке установлены полдюжины фонарей, которые и заливают комнату теплым светом. В центре комнаты стоят два больших узких стола из струганых досок, все места за столами заняты.

Когда я вхожу в комнату, все разговоры сразу прекращаются, дюжины глаз смотрят в мою сторону, и я вдруг сознаю, что на мне, кроме большой, грязной футболки, которая доходит только до середины бедра, ничего нет.