Заглоба с сияющим лицом опять присел к пани Маковецкой.

– Благодетельница моя! Я знаю: уж на что хороши турецкие лакомства (я долго в Стамбуле пробыл), но знаю и то, что до них есть много охотников. Как же могло случиться, что не нашлось охотников и до этой девушки?

– Господи! В женихах недостатка не было у обеих. А Баську мы в шутку называем вдовой трех мужей, ибо за нею ухаживали сразу три достойных кавалера: пан Свирский, пан Кондрацкий и пан Цвилиховский. Все трое – шляхтичи и помещики; я могу изложить вам и их родословную.

Сказав это, пани Маковецкая опять расставила пальцы левой руки, оттопырила указательный правой, но пан Заглоба успел спросить:

– Что же с ними случилось?

– Все трое сложили голову на войне, потому мы и называем Баську вдовой.

– Гм… А она это перенесла?

– Видите ли, у нас это дело обыкновенное, и редкий человек умирает естественной смертью, дожив до старости. У нас даже говорят, что шляхтичу и не подобает умирать иначе, как на поле брани. Как Бася перенесла? Поревела немного, бедняжка, и все пряталась на конюшню: у нее как только горе – сейчас на конюшню! Пошла я раз за ней и спрашиваю: «Ты по ком из них плачешь?» А она отвечает: «По всем по трем». Из этого ответа я сейчас же поняла, что ни один из них ей особенно не нравился… И думаю, что до сих пор голова ее не тем занята и воли Божьей она еще не чует. Кшися скорее, а Бася еще как будто не чует.

– Почует! – сказал Заглоба. – Мы с вами это лучше всего понимаем! Почует! Почует!

– Таково уж наше назначение! – ответила пани Маковецкая.

– Верно! Я только что хотел это сказать.

Но подошла молодежь и прервала их разговор.

Маленький рыцарь уже совсем освоился с Кшисей, а она, очевидно, по доброте души, утешала его и занималась Володыевским, как лекарь занимается больным. И быть может, поэтому выказывала она ему больше расположения, чем это позволяло такое короткое знакомство. Но пан Михал был братом пани Маковецкой, а панна – племянницей ее мужа, и потому это никого не удивляло. Зато Бася осталась как-то в стороне, и только пан Заглоба все время обращался к ней. Впрочем, ей это, по-видимому, было все равно, интересуются ею или нет. Сначала она с удивлением глядела на обоих рыцарей, но с таким же удивлением смотрела она и на прекрасное оружие Кетлинга, развешанное на стенах. Потом она стала позевывать, потом глаза ее стали слипаться, и, наконец, она сказала:

– Как завалюсь спать, так проснусь разве лишь послезавтра!

После этих слов все тотчас же разошлись: дамы были очень утомлены с дороги и только ждали, когда им постелят постели. Когда же, наконец, пан Заглоба остался наедине с Володыевским, он сначала стал многозначительно подмигивать, а потом слегка колотить маленького рыцаря по спине.

– Михал! Ну что, Михал? Настоящие репки? А? Монахом сделаешься? А та лесная ягодка, Дрогоевская, хороша? А розовенький гайдучок, ух! Ну что, Михал?

– Да что, – ничего! – отвечал маленький рыцарь.

– Особенно мне понравился этот гайдучок. Скажу тебе, что, когда я за ужином сидел с ней рядом, мне так жарко было, точно у печки.

– Она еще постреленок… Та, другая, степеннее.

– Дрогоевская – венгерская слива, настоящая венгерская слива! Но та – орешек! Ей-богу! Будь у меня зубы… то есть, я хотел сказать, будь у меня такая дочь… я бы тебе одному ее отдал! Миндалинка! Говорю тебе, миндалинка!

Володыевский вдруг стал грустен: ему припомнились прозвища, которые пан Заглоба давал когда-то Анусе Божобогатой. Она встала перед ним, как живая; ее маленькое личико, ее темные косы, ее веселость, ее щебетание, ее взгляды. Эти две были моложе, но та ведь была во сто раз дороже всех самых молоденьких.