День клонился к вечеру, на небе светились зори, бросая фиолетовый отблеск на заснеженные поля. На румяном небе показались первые мерцающие звезды и поднялся месяц – серебряный серп. Пусто было на дороге, и лишь иногда обгонял рыцарь какую-нибудь колымагу и мчался дальше и, только увидев вдали двор Кетлинга, попридержал коня и дал слуге себя догнать.

Неожиданно вдали показалась стройная женская фигурка.

Навстречу рыцарю шла Кшися Дрогоёвская.

Пан Михал тотчас же соскочил с коня и передал его слуге, а сам подбежал к девушке, удивленный, но еще больше обрадованный тем, что ее видит.

– Солдаты говорят, – сказал он, – что на вечерней зорьке можно с духами повстречаться, они порой добрым, а порою и злым предзнаменованием служат, но для меня нет лучшего знака, чем встреча с вами.

– Пан Нововейский приехал, – отвечала Кшися, – тетушка с Басей его занимают, а я нарочно вышла вас встретить, сударь, сердце мое неспокойно было, все время думала я о том, что же сказал вам пан гетман.

Искренность этих слов тронула маленького рыцаря безмерно.

– Неужто и впрямь вы обо мне вспоминали? – спросил он и поднял на панну Кшисю взгляд.

– Да, – низким своим голосом отвечала панна Кшися.

Володыёвский не сводил с нее глаз. Никогда еще не казалась она ему такой красивой. На голове у нее была атласная шапочка, и белый лебяжий пух оттенял бледное, озаренное мягким светом месяца лицо, так что видна была и благородная линия бровей, и опущенные долу ресницы, и едва заметный пушок над губою. Каждая черта ее дышала добротой и спокойствием.

Пан Михал чувствовал что-то дружеское и глубоко родственное во всем ее облике.

Неожиданно вдали показалась стройная женская фигурка.

Навстречу рыцарю шла Кшися Дрогоёвская.

– Если бы не слуга, я бы тут на снегу пал ниц перед вами, – сказал он.

– Не говори мне, сударь, таких слов, – отвечала Кшися, – я их недостойна, скажи лишь, что останешься, чтобы и впредь я могла тебя в час печали утешить.

– Нет, я еду! – отвечал пан Володыёвский.

Кшися замерла на месте:

– Быть того не может!

– Солдатская служба! На Русь еду! В Дикое поле.

– Солдатская служба… – повторила Кшися.

Умолкла и быстрым шагом поспешила к дому. Пан Михал шел возле нее, чуть смущенный. Грустно ему было, не по себе и неловко. Он хотел что-то ответить, но разговор не клеился. И все же ему казалось, что они должны объясниться именно сейчас, наедине, без свидетелей. «Только бы начать, – подумал он, – а там уж пойдет…»

И ни с того ни с сего спросил:

– Пан Нововейский давно приехал?

– Недавно, – отвечала Кшися, и разговор опять оборвался.

«Не так надо начинать, – подумал пан Володыёвский, – эдак никогда ничего путного не скажешь. Должно быть, от тоски я последней крупицы разума лишился». И так некоторое время он шел молча, только усы у него топорщились все больше и больше.

Наконец возле самого дома он остановился и сказал:

– Видишь ли, сударыня, если я столько лет своим счастьем жертвовал ради отчизны, как же и теперь ради нее утехами своими не поступиться?

Володыёвскому казалось, что столь простой аргумент должен тотчас убедить Кшисю, но она, помедлив, ответила с мягкой грустью:

– Чем больше пана Михала узнаешь, тем больше чтишь его и ценишь…

Сказав это, она вошла в дом. Уже в сенях долетели до них Басины возгласы: «Алла! Алла!»

В гостиной они увидели Нововейского, который, согнувшись в три погибели, с платком на глазах, шарил по всей комнате, пытаясь поймать Басю, а она с возгласом «Алла!» увертывалась от него. Пани Маковецкая у окна беседовала с паном Заглобой.

Но с их приходом все изменилось. Нововейский снял с глаз платок и подбежал к пану Михалу здороваться. Подскочила и запыхавшаяся Бася, а там уж и сестра с паном Заглобой.