Если бы так было, то Пушкина нельзя было бы признать великим поэтом. Поэтов весьма изящной формы и даже необычайной художественности не так мало, но им, например Петрарке, иные отказывают в праве на наименование великими, несмотря на изящество их поэтических созданий.

Мы же ценим выше всего в поэзии то, чего, в сущности, требовал от нее и Пушкин[56], – сочетание изящной формы с мощным содержанием, с глубиною и величием хорошо продуманных идей и с силою чувства, способною увлекать своим могучим порывом, истинно художественное выражение известного возвышенного миросозерцания. В наши дни явилась даже теория (Л.Н. Толстого), отрицающая первостепенное значение красивой формы и потому не придающая значения и красивому стиху.

Если бы Пушкин был не больше как поэтом изящной, хотя бы и в необычайной степени, формы, то значение его было бы кратковременно и ограниченно, подобно значению какого-нибудь Боало и Попе (Буало и Поуп. – Примеч. ред.). Он отошел бы теперь уже в «ряд второстепенных!», чисто исторических, знаменитостей, и чествование столетия дня появления его на свет было бы одним из тех юбилейных празднеств, которые бывают иногда последним, заключительным моментом широкого воздействия писателя, как это можно сказать, например, о столетнем юбилее Вальтера Скотта. Пушкин был бы для нас одним из полубогов литературного пантеона вроде Ломоносова, Карамзина, Жуковского, столетия годовщины которых также были отпразднованы в свое время довольно шумными, преимущественно академическими, торжествами и которых мы читаем в годы учения, но которые кажутся нам потом уже весьма далекими от живых интересов нашей души, совсем не такими, как также чествовавшиеся недавно Шекспир, Гёте, Шиллер, Байрон, Шелли, остающиеся истинными классиками и продолжающие увлекать нас если не с прежнею силою свежести и новизны, то с более серьезным проникновением в глубь нашей души.

Нет, Пушкин принадлежит к этому второму, высшему разряду литературных знаменитостей и корифеев. Недаром он сам представлял свое служение пророческим: многим из нас дорога почти каждая его строка. Видимо, еще «жив» во всей России

хотя Мережковский и заявил, что после Пушкина «вся история русской литературы есть история довольно робкой и малодушной борьбы за пушкинскую культуру с нахлынувшей волной демократического варварства, история могущественного, но одностороннего воплощения ее идеалов, медленного угасания, падения, смерти Пушкина в русской литературе». После того как Пушкин умер в сознании некоторых кругов общества, что постигает иногда и таких титанов, как Шекспир, Гёте, он вновь воскресает с 80-х годов, потому что он истинно велик, как велики выдающиеся поэты человечества, являющиеся его учителями в высшем смысле этого слова. Это был многообъемлющий гений. И мы находим у него не только красоту выражения, но и соответственную ей глубину идей и чувствований, богатый клад нестареющих мыслей и чувств, которые сохранят значение, можно думать, не только для нас, но и для времен грядущих.

В великих поэтах особый, возвышенный интерес представляет для нас развитие их личности, так сказать, творчество их жизни и гармония их миросозерцания, то, что называют иногда философией великих художников, например философией Шекспира, немецких классических поэтов, Вагнера. К жизни и деятельности великих поэтов в особенности может быть применена формула Клода Бернара: «Жизнь есть творение». Миросозерцание, проникающее творения великих поэтов, не есть теоретическое познавание и представление мира, а вполне отчетливое, стройное, творческое упорядочение восприятий конкретно открывающегося поэту космоса согласно со своебразною духовною мощью созерцателя