Не то же ли вера человека?

Посмотрим.

Посмотрим, ладно?

Прости, это я так. Ум за разум… Вот ведь как, а? Ты подумай. За разум. В словах больше мудрости, чем мы подозреваем. За разум. И ничего хорошего при этом не жди.

Кха. Еще говорят: разум познает мир. Ты слышишь? И говорят при этом с дрожью в голосе, дланью, вознесенной к небесам, и челом, озаренным, чем там полагается быть озаренным челу. Познает! Не чувствуешь ли ты в самом этом слове, что разум и мир противоположны по сути, ибо познание – это всегда насилие, как ты ни крути. Человек познает женщину, и после этого она считается обесчещенной. Скажи мне, что будет с истиной после того, как ее позн`ает разум? Ты понял. Мрак – это не всегда отсутствие света. Это иногда настолько яркий свет, который может ослепить.

Разум. Кха. Мы ведь с тобой заговорили о серьезных вещах, так что довольно о глупостях.

Я? А что я?

И-и, когда ты станешь таким же старым, ты поймешь, что люди интересны не тем, что у них общего, а каждый своим, неповторимым. Скажу еще, не дожидаясь, когда ты станешь таким же старым, – люди едины в своем разном и разъединены в своем едином.

Что же, скажу тебе и о вере.

Я скажу, что человек – один человек, сам по себе, – никогда не сможет быть истинно верующим, ибо если источник веры находится вне его, то источник искушения и греха – в нем самом. Народ – другое дело. Вера для него – что закваска для сыра. Только не говори мне, что истинная вера как раз и состоит в преодолении искушений и победе над грехом. Если в доме начинается пожар, стоит только внести в него светильник, так что приходится заливать стены водой, как жить в таком доме?

Вера. Она дает силу, опору, так? Тогда она – от слабости человека, от нутра, снизу, от земли, если прах к праху. Тогда безверие – сверху, от неба, от вселенского могущества и силы. Не понял? Скажи мне, в кого верить Ему, если выше Его нет никого и ничего? Не в Себя же Самого, ибо отсюда гордыня. Э? Вот и получается, что Он – Главный Безбожник. Вот твоя вера и вот твое безверие. Мрак и свет, вспомни. В сумерки ничего не разобрать, все одинаково серо. Чем ярче солнце, тем жгуче тень.

Не перебивай меня, а дослушай. Ты о душе? Так и я о ней. Не о плоти, и без того хуленой и хаянной, – о душе, состоящей из двух половинок. И да будет тебе известно, что вера соседствует в ней с грехом и искушением. И чем выше и ярче сияет в ней вера, тем глубже и чернее зияет в ней грех. И отделить одно от другого ты не сможешь, как не сможешь отделить мысль от слова.

Итак, – и за это, право, стоит поднять чаши, —

Ну – только поднять.

вера и грех не могут друг без друга. Вера – как запрет, а грех – как дозволение. Наивернейший способ добиться появления греха – это запретить его, пусть даже речь идет о невиннейшем деле.

Смеешься? Я приведу тебе умозрительный пример, а потом мы посмеемся вместе.

Ты, положим, царь и господин над каким-нибудь народом. И вздумалось тебе объявить ему свою монаршую волю: считать преступлением, более того, – грехом, более того, – величайшим святотатством, а стало быть, тягчайше наказуемым деянием палец, согнутый крючком. Смеешься? Еретик!

Не будем говорить о естественной и простительной слабости человека – о том, что его прямо-таки охватывает зуд совершить то, что ему запрещено. Тем более палец крючком – ну что за ерунда! Не будем. Народишко твой – законопослушный и, как сказали бы эллины, которых хватает в Зарыданье, кратофил. Ты не возражаешь против этого? Славно.

Тогда прими во внимание, что самый распрекрасный закон (а ведь твой закон именно таков, разве нет?) мертв, пока у него нет острых глаз, чутких ушей и длинных рук – с крепкими кулаками. Тебе надо будет приделать этому закону и то, и другое, и третье, в придачу с четвертым, хотя бы для того, чтобы отходить ко сну, радуясь за своих подданных, таких на диво преданных монаршей воле.