– О, господин и учитель…
Господин и учитель ваш велит вам возвращаться. Срок подходит к концу и, – он понизил голос, хохотнув, – не гоже сыну Божьему являться в мир из пустыни под руки с девами. А потому… Я пришел сюда один, я и вернусь один.
Женщины засобирались, охая и придерживая сползающие обрывки одежды.
Идите вслед за солнцем. К закату выйдете к Ередану, прямо будет мост Адама, а ниже по течению – мост Абд Улла, а за ним – дорога на Пальм. Ну, дальше разберетесь.
Он бросил быстрый взгляд по сторонам, на Чжу Дэ, вниз, на разбросанные деньги.
Вот, берите, это вам.
Он сыпанул горсть монет Милке, зачерпнул еще.
– Нет, – торопливо сказала Береника. – Я не возьму денег.
Она заслонилась рукой от протянутой горсти с медяками и быстро пошла прочь.
– Я возьму за нее, – сказала Милка, скривив красивые губы в злой усмешке, и подставила руки под монеты.
И заспешила вслед за подругой.
Сын Божий сел, отдуваясь. Швырнул на скатерть остатки монет. Вскочил. Бросился за женщинами. Остановился. Сплюнул. Вернулся. Зашел за камни, долго звенел, облегчаясь. Сел на свое место. И снова вскочил.
– Эй!
Он был один.
Сын человеческий ушел. Далеко белела его накидка. Он шел иным путем, правее солнца, беря круче к северу.
– Киннереф, – пробормотал сын Божий.
Поднял кувшин, потряс его и грохнул о камень. Потом напрягся, ухватился за нож. Сторожко, по-звериному повел носом. Встал. Прошел, ступая негнущимися ногами, по скатерти, по разбросанным медякам, кускам мяса и глиняным черепкам, туда, где сидел Чжу Дэ. Пригнулся, принюхиваясь.
– А! – сказал он. – Ладно. Поглядим.
И с силой вонзил нож по самую рукоятку в землю, еще сохранившую слабый запах свежевыпеченного хлеба.
* * *
Он жил среди собственных нечистот, расстояние до которых равнялось длине цепи, к которой он был прикован.
Он пил собственную мочу, когда о нем словно забыли и он несколько дней не получал своей и без того скудной плошки с протухшей водой из ближайшей ямы. Стражники сторонились его, как зачумленного.
Он не замечал этого.
Худо было рукам. Они, иссушенные, растрескались и кровоточили.
Худо было телу. Кожа иссохла, как на дохлой ящерице, исклеванной птицами, и покрылась струпьями.
Накидка его давно уже держалась на нем вопреки представлениям об одеянии и вполне могла назваться чудом, задумайся он над этим. Потом же, когда его брали, и вязали, и волокли на цепи, она превратилась в обычные лохмотья, какие встретишь на любом нищем, а кого в этом мире удивишь нищим?
Он не замечал этого.
Исхудалыми костлявыми пальцами, напоминающими палочки писца, свернутые в тонкие свитки, он перебирал песок под ногами, набирал в горсть и пересыпал его привычными движениями, и шелестящая еле слышно струйка постепенно темнела, набухая, и продолжала вытекать между пальцев, но уже беззвучно.
Он улыбался.
Речные потоки веселят град Божий,
святое жилище Всевышнего.
Бог посреди его;
Он сидел посреди нечистот и улыбался.
он не поколеблется: Бог поможет ему с раннего утра.
Восшумели народы; двинулись царства:
Всевышний дал глас Свой, и растаяла земля18.
Был ли он счастлив?
Да, как счастливы живущие в неведении того, что` есть счастье.
Он узрел Его.
Он простер руку с высоты,
и взял меня, и извлек из вод многих.
И воздал мне Господь по правде моей,
по чистоте рук моих пред очами Его.
С чистым – чисто, а с лукавым – по лукавству его19.
Был ли он несчастлив?
Да, как несчастливы осознающие всю малость отмеренной им меры – упований и надежд.
Я же червь, а не человек,
поношение у людей и презрение в народе20.
Он не узнал Его.
А потому давно был готов встретить муки и смерть.
Смерти не было. Смерть являлась прихотью тех, сокрытых за дворцовыми стенами, наделенных властью, облаченных в виссон, странным условием странного торга, в котором к праведности прикладывалось количество служек в Храме, а покаяние следовало разделить на тук приносимой жертвы.