– Ну, так давай же, давай! Уноси! Там он, среди овец.

Шелима находит среди новорожденных ягнят маленький молчаливый белый сверток, настороженно прислушивается к нему, потом не воображаемо, а на самом деле принимается его укачивать, несет к выходу, и снова возвращается туда, где разложены чужеземные дары. Отрывает от ветки омелы крохотный трилистник и суетливо запихивает под складки маленького молчаливого свертка.

– Если все – тому, то этому – хоть листик, – виновато поясняет она и быстро выносит младенца из загона.

Иошаат садится поближе к очагу. Наконец-то все позади, и он может вздохнуть спокойно. Он прикладывается к кувшину, затем долго разжевывает стертыми старческими зубами черствую лепешку.

Все хорошо, все спокойно.

Однако как-то чересчур спокойно!

Он снова прикладывается к кувшину и понимает, что это связано с молчанием женщины, лежащей в углу на охапках соломы. Он уже успел изучить ее молчание и хорошо знает ему цену.

Иошаат поднимается и подходит ближе.

– Мириам?

Он снова думает, вздыхает, прикидывает и так, и этак, потом решается:

– Согласен.

Иошаат долго отсчитывает деньги, все больше драхмы, ассарии и даже лепты. Потом он их пересчитывает еще раз. Еще дольше они пересчитываются торговцем. Затем они ударяют по рукам, и Иошаат всходит на помост, чтобы увести Мириам.

В это время к помосту с рабынями приближаются трое римских солдат, поблескивая шлемами, с прямоугольными щитами в походном положении за спинами и короткими страшными копьями в руках. Они явно навеселе; идут напролом, и все покорно и даже заученно уступают им дорогу. Толпа зевак редеет на глазах.

Наконец, они натыкаются на помост и с хмельным удивлением обнаруживают на нем обнаженных невольниц. Короткий взрыв солдатского восторга и долгое сосредоточенное созерцание женской наготы.

– Гляди, Виталис!

– Что ему смотреть. Это же не окорок!

Довольное ржанье. Толстяк Виталис с короткой бычьей шеей багровеет. Веселье продолжается.

– Это скорее зрелище для Авла, – важно изрекает Виталис.

– Для Авла? Да он сейчас вспыхнет, как факел, от смущения!

Тот, кого назвали Авлом, смеется, хотя видно, что он действительно покраснел.

Третий солдат, рыжеволосый, заводила компании, заметив Иошаата, лениво изрекает:

– Старик козел облизывает козочек!

Раздается пьяный хохот остальных. Анх-Каати поднимает руки, потом прикрывает рот ладонью.

Помни: Рим вскормлен волчицей!

Он смотрит на римлянина без гнева и досады, как смотрят на явление природы, вроде града или сильного ветра.

– Ты один понял меня, не будь я Вепрь8! – так же лениво цедит рыжий солдат.

– Одни любят жизнь в театре, другие – театр в жизни, а третьим не нравится ни то, ни другое, – уклончиво отвечает Анх-Каати.

Солдат с внезапно проснувшимся интересом приглядывается к нему:

– А ты умнее, чем пытаешься показаться.

Потом он замечает смуглую Мириам, уже закутанную в белое покрывало.

– А эта почему в одежде? Эй, умник, открой-ка нам ее!

– Она уже продана, – торопливо произносит Анх-Каати, – по праву…

– О Юпитер Громовержец! – рыжеволосый цедит слова и так же лениво заученным бесконечной муштрой движением руки за голову вытаскивает из ножен хищно блеснувший на солнце короткий меч. – Сколько же можно вдалбливать в башку обрезанной черни, что существует только одно право – право римского солдата!

– Аvе9! – кричат хором его приятели.

Он медленно, поигрывая гладием в полусогнутой голой мускулистой руке, поросшей рыжеватыми волосами, нетвердой походкой поднимается на помост, ухмыляется своим приятелям, потом подходит к Иошаату, долго смотрит на него с пьяной сосредоточенностью, затем хрипло кричит: