Пахучие, огневые, даже на погляд. Ведь в них не только нынешний печной жар, но солнечный, сбереженный за долгое лето, пока из малого семени росли, наливались земными соками, а потом спели и зрели помидоры, тугие, алые, на развал и вкус – сахарные, сизые от натуги луковицы величиной в кулак, рдяные от спелости, фунтовые перцы, хрусткие морковки. Спели и зрели долго, чтобы в сегодняшний единый час разом отдать всю свою сладость, терпкость, запах и цвет, и конечно, сытость да силу. Так и получаются донские щи. Главное наше яство и угощение.

Было время, когда на нашем дворе водилась настоящая скотина: корова, свинья, кролики, куры да утки.

Кобель на цепи сидел. Кошка мышей ловила. Но все это – лишь в прежней, далекой жизни и в памяти. Теперь, когда приезжаем мы в старый дом свой, на старый двор летовать, то даже кур не держим. Какой-нибудь бездомный котенок прибьется-пригреется, потом – колгота: ищи ему на зиму пристань. Тихо во дворе. Но утрам петухи поют лишь соседские. Но кое-какая дворовая скотинка все же у нас имеется.

Главные хозяева во дворе – ежи. Лишь свечереет… А двор наш тенистый: вишня да слива, смородина, виноград; солнце зайдет, вот и сумерки. И сразу ежи затопотили по дорожке, зашуршали в траве, ища поживу.

Возле летней кухни, прямо от стола, бросаю я порой под вишню обрезки сыра ли, колбасы. Хоть и ворчит на меня мать, я говорю: «Ежи вечером подберут». Они подбирают. Чем темней, тем смелее колючие топтуны хозяйничают: беготня, суета, хрумтят чем-то, лакомятся.

Бывает, что еще вечерний чай пьешь или просто сидишь, сумерничаешь, они, не боясь, выходят. Особенно молодняк бесстрашен ли, любопытен.

Живут у нас простые ежи и ушастые. Последние мне милей. Мордочкой они словно чертенята. Рыльце пятачком, ушки торчком, шерстка… Колючки у них мягкие. Погладишь – не колются. Но я их особо не трогаю. Сами по себе живут.

Но однажды вечером, еще совсем светло было, сидел я возле летней кухни, гляжу – ежик выходит. Я удивился: светло, а он прямиком ко мне. И не уходит, рыщет вокруг ног.

Налил я молока в плошку, поставил и стал подталкивать гостя: иди подхарчись. Он молоко понюхал, но лакать не стал. И, сидя на корточках возле ежика, почуял я неладное: какой-то запах. Слава богу, давно я не курю, есть чутье. Ежик толокся возле меня, и побежка его была словно пьяная. Я принюхался, нагнувшись ниже, и все понял: на спине у ежа, меж иголок, была рана, которая уже завоняла. А когда я получше разглядел, то охнул: в ране черви копошились.

Конечно, доктор из меня аховый, но пришлось… Ежик терпел мою неумелость. Почистил я рану, обработал ее перекисью, засыпал стрептоцидом и не отпустил беднягу, а посадил в ящик, сделав гайно. За неделю рана затянулась.

Потом до самой осени я ставил ему молоко возле летней кухни. А может, и не ему. Все они на один род: серые да колючие, поди разбери. Но славная скотинка. Давно во дворе живет.

Прежде, когда я был помоложе, то вечерами работал. Ставил возле летней кухни стол, зажигал лампу и писал ли, читал допоздна.

Летняя ночь покойна. Лишь садовые сверчки поют. С дерева яблоко упадет, глухо ударившись о затравевшую землю. И все.

И каждый вечер собирались возле меня лягушки да жабы. Усаживались они ровным полукружьем, точно по грани света и тьмы. Абажур прикрывал лампу, и желтый конус электрического света частью падал на землю.

Зажгу лампу, пишу ли, читаю. Слышу легкое: шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Собираются, выползая из своих логов. Наши летние дни – жар да знойный ветер. Ночью – прохлада. Вот лягушки и выбираются: шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Ко мне, к свету.