– Они все должны умереть! – боль обратилась в ненависть. – До последнего человека!

– Ох, Гришка… – обнимала его тетя Нина, сына которой утопили фашисты во время эвакуации. – Сколько нам ещё боли увидать придётся…

Мудрая женщина понимала, что говорила… Солдаты шли по Белоруссии, на каждом шагу встречая следы страшных зверств. Казалось, именно белорусы что-то сделали немцам, ибо их уничтожали с такой же яростью, как и евреев. Сгоревшие деревни, детские лагеря по выкачиванию крови, сотни, тысячи погибших… Гриша уже не мог плакать, зато всей душой желал убить хоть одного «фрица».

Однажды в бою мальчик, подхватив тяжёлую ещё для него винтовку, начал стрелять. Снаряд попал прямо в траншею, убив многих, и немцы могли бы прорваться, если бы не остро ненавидевший их ребёнок. Гриша целился и стрелял, стрелял, стрелял, пока не подошло подкрепление с других участков. И столько было ненависти в нём самом, что враг не прошёл. Он стрелял и плакал от злости, от своего желания умереть, но унести с собой побольше врагов…

Эта девочка появилась в санбате потому, что её нельзя было транспортировать. Фашисты надругались над двенадцатилетней девочкой, попытавшись затем как-то медленно убить – как, Гриша не понял. Её прооперировали, но… Маша не говорила, только смотрела в потолок, почти ни на что не реагируя, и мальчик пытался её расшевелить, рассказывая сказки, кормя, иногда насильно. Всё было тщетно… Однажды утром Маша просто не проснулась. И глядя на тело девочки, которую замучили проклятые фашисты так, что она просто не могла больше жить, Гриша плакал. Война научила его ненавидеть, и он ненавидел проклятых фашистов каждой клеточкой своего тела.

Потом были бои, и младший сержант снова бежал под обстрелом, чтобы спасти ещё одного солдата или офицера, мальчик не видел разницы, они все были солдатами. У кого-то в руке был автомат, а у него – бинты и медикаменты. Много говоривший с ним комиссар научил Гришу думать и понимать… А ещё Верка, ставшая очень близкой мальчику, доверяла ему, когда на душе становилось совсем плохо.

– Одни мы с тобой на всём свете, – говорила девушка, обнимая маленького солдата, неожиданно ставшего её семьёй. – Вот закончится война, и поедем мы в Ленинград.

– А почему в Ленинград? – удивился мальчик, не понявший связи.

– Я там жила до войны, на Васильевском, – объяснила Верка. – Там будет наш дом, будешь мне братом?

– Буду, – кивнул Герби, улыбнувшись. – Тебя надо защищать, чтобы не обидели, – пояснил он своё решение.

***

Пистолет-пулемет Гриша просто выпросил. Они шли по лесам Белоруссии, встречая следы зверств и… лагеря. С каждым таким лагерем ненависть мальчика только росла. Обескровленные тела, замученные, умершие от каких-то страшных болезней… Ни в чём не повинные дети, которых убили эти… твари.

– Больных корью в холодной воде купали, – Верка слепо смотрела в серое небо, смоля папиросу за папиросой. – А это нельзя! И эти твари знали это, Гриша! Знали и убивали деток!

Даже врачи не выдерживали. Наслушавшись, воспитанник уходил к солдатам, чтобы пострелять в этих. Только к пленным мальчика не подпускали. Он не понимал, как немец может быть живым, просто не переносил вида живого фашиста, желая уложить в землю хоть одного. Зубами грызть. Пожалуй, это стало одержимостью.

Но опасно теперь было везде и всегда, потому что разрозненные группы этих, да ещё и просто бандиты… Поэтому оружие мальчонке выдали, уча его стрелять, отсекать понемногу. Одиночные у него не получались, но вот по три-четыре выстрела – вполне выходило. Мотив у Гриши был простым – нужно защитить раненых и… Верку. Поэтому мальчик таскал тяжёлое для него оружие вместе с санитарной сумкой. Тринадцать лет, хорошее питание, физнагрузки – всё это уже вполне позволяло не быть унесённым отдачей.