Богатырь задрожал, пораженный необыкновенной, невиданной наготой Нашей Женщины. Он привык к коричневой скупости поджарого тела своей бывшей жены, а здесь ошарашивающе блистала бесстыжая молочная спелость ядреной кобылицы, у которой каждая греховная выпуклость сочной налитостью. Узкие глаза Казаха совсем заволокло влажной пеленой истомы от ярких красок открывшихся тайн, лишенных полутонов и оттенков. Казах трусливо сжался, когда Наша Женщина склонилась над ним обессилевшим после каскадерского вылета из седла; он испугался расширенных зрачков ведьмы, взасос впившихся в его лицо. Не насытившись Наша Женщина толкнула его в грудь, будто труп, отпрянула от праха, безумно захохотав, и когда она откидывалась назад, достойные прелести ее зрелого предосеннего тела соблазнительно сотрясались.

– Это – Мертвый Казах, а мне нужен Живой Казах.

От ее хохота заходила ходуном степь. Натешившись, Наша Женщина смачно сплюнула в сердцевину пожарища. И зашипела на раскаленных головешках слюна презрения. В костре маялись стреноженным стадом практиканты, аспиранты, медсестры, поджариваясь в потрескивавшем пламени. Кожа их сворачивалась в жаре, обугливалось мясо, оголяя кости. На коленях елозила по черному песку и горько рыдала безвинная, добрая, всеми любимая повариха, многодетная мать. Наша Женщина подбрасывала вязанки саксаула в огонь и, пока пламя бесилось, пожирая топливо и жертвы, она била прутьями связанную Профессора. Казах не выдержал жуткого зрелища и истошно закричал:

– Не бейте, не бейте ее. Лучше бейте меня, убейте меня.

– Вставай, Казах, опять клизму проспишь.

Демонстрируя пример левитации, взлетел над кроватью мигом проснувшийся окошмаренный Казах. Пацан разбудил его до подъема, искренне сочувствуя роковым неудачам, преследовавшим Казаха. Да что Пацан? Вся палата И. О. В., все отделение, весь корпус переживал за него, выравнивая своим теплом энергетический дисбаланс, окутавший Казаха.

Взъерошенный Казах, криво усмехаясь половиной лица, боролся с взыгравшим нервом, и, одержав победу, побежал будить дежурную медсестру. Та спросила, недоумевая спросонья:

– Чего тебе?

– Мне клизму ставьте.

Заворчала Коротышка, освобождаясь от цепких объятий Морфея, пытаясь собрать в рассыпавшуюся цепь логических оков всеобъемлющее время и маленькую себя, разбитую и невыспавшуюся.

Еще не появилась на работе пунктуальная Профессор, а взбудораженный Казах уже был в «боевой форме» – по терминологии Боксера. Казах всех четко и безапелляционно предупредил, что если сегодня ему не сделают долгожданную операцию, то он покончит жизнь самоубийством.

Профессор окончательно настроилась тактически, предельно сконцентрировалась, подсознательно прося божественного благословения, но как формальная атеистка внешне чуралась изреченных формул, лишь махнула рукой, – можно начинать. «Черт с этим Казахом, надо же его спасать.»

Казах в эйфорическом состоянии, близком к наркотическому кайфу, не анализировал окружающей суеты синих халатов, готовившейся капельницы, боли от жгутов, сковавших его руки и ноги, нервного лязга инструментов, напоминавших слесарные. Боксер сказал бы о нем, что Казах поспешно умер до смерти, утопая в анашистском дурмане. Улетая, он все еще не верил в осуществимость операции, заарканенный замкнутым кругом времени.

Но время уже пошло, отмеряемое каплями физраствора, отрывистыми командами Профессора, позвякиванием хромированных побрякушек и манометром искусственного дыхания. Казах вышел из поминутного расписания пассивной терапии, попав в хирургический календарь множества направлений. Параллельное время овладело трупом, цыкая в сторону поникших ангелов: «Он безволен».