И даже в последнем случае Ки-Майкин сделал бы все ради спасения глупого человечества, идиотского по своей природе, не могущего не самоуничтожиться. Смешав стрихнин с микстурой, Ки-Майкин давал гадкому сопротивленцу этот настой под названием «Амброзия Сократа» и наблюдал досконально все дальнейшие физиологические патологии. Сначала больной, проглотив емкотуру чаши, морщился минутною гримасою раздраженных вкусовых ресиверов, затем лицо его вновь принимало самодовольное успокоенное выражение. Все это Ки-Майкин педантично заносил в историю болезни, – влпоть до конвульсий.»

Но Десантник не слушал эти пассажи Боксера, ему самому снились планетарные сны, донимали его только бредни Таксиста, усевшегося на спинку кровати и шептавшего Десантнику прямо в ухо: «Личности, Санек, бывают неприкосновенные и сомнительные, – это говорю тебе я, Таксист. – Неприкосновенные личности – это дельцы с мандатом от бога Кома, у него нет рук, и глаза непарные, расположены в непредвиденных местах. Сомнительные личности – это мартовские коты, гориллы чилийской хунты, акулы империализма и прочая свинская сволочь.»

Десантник застонал, выпростал из-под головы затекшую руку, сел на кровати, готовясь к прыжку, но члены тела не поддавались велениям разума, отяжелевшие веки снова сомкнулись, голова моталась из стороны в сторону на безвольной шее. Расслабленным движением он смазал пальцами испарину на лбу и опять повалился на смятую подушку. Таксист продолжал издеваться, терзая ухо Десантника своим мерзким шепотом: «Нефердибеб заключил джентльменское соглашение с Евнухтаусом. Почему Нефердибеб поверил ему, прожженному пройдохе, пройдошному прожженцу, продавшему в былые времена ребро двоюродной бабушки какому-то хлюсту с планеты Семафирм. Почему не приостановили его – Нефердибеба – схематические домыслы о гниющей лживинке Евнухтауса, петущастика завирального, биющего себя в пьяную грудь пяткой».

Этой чертовщины не мог выдержать даже воспаленный мозг Десантника, он сел, на этот раз с твердым намерением проснуться. Десантник поморщился от неприятной горечи во рту и промолвил:

– Этого не может быть. Ерунда.

– Может, Санек, может, – отозвался согнувшийся над своей тумбочкой Таксист. – Все может быть, Санек.

Таксист распихивал по карманам спички, сигареты, свернутые газеты для естественных надобностей, стакан для полоскания рта; шею он повязал вафельным полотенцем, – и был, таким образом, готов к нелегкому труду челюстного за выживание и обороне своих интересов от нахальных посягательств нянечек, санитарок, медсестер, врачей и больных-паразитов.

– Пойдем, Санек, умываться, – миролюбиво предложил снаряженный Таксист.

– Нет, нельзя на ночь читать фантастику, – заключил Десантник, обращаясь к самому себе.

Стряхивая сонное оцепенение, оживала больница. Задремавшая Коротышка очнулась над журналом учета больных. Ее дежурство кончилось, остались только утренние уколы и мелкие процедуры. Коротышка вздрогнула от внезапного хлопка двери, встала и пошла к трюмо поправлять свою высокую накрахмаленную шапочку. Броуновское движение больных учащалось, двери уже громыхали автоматными очередями. В курилке у лифта можно было вешать топор. Раздавался надсадный кашель заядлых курильщиков, тянувшихся со сна за первой. Компания курильщиков центровалась, как обычно, вокруг Таксиста, интерпретировавшего любые сны и знавшего причины всех болей и способы их устранения. У туалета выстроилась очередь. Вовсю журчала вода в умывальниках. Раздатчица спустилась вниз с гремящими ведрами. Пошел умываться Боксер перед славной молочной кашей. Начал мерить коридор шагами измученный за ночь Сварной. Пацана в это время могли видеть одновременно в нескольких местах, он обладал способностью раздваиваться. Везде успевая, он сумел разведать, что на завтрак предстоит пшеная каша, а последующий профессорский обход неминуем как восход солнца. Предваряя профессорский обход, палаты оббежала Коротышка, необычайно суетившаяся и переживавшая, что не гармонировало с ледяным спокойствием, которым она отличалась во время «горячих» уколов хлористого кальция.