– Ну, разумеется, – ответила аббатиса, и ее голос чуть сдавленно прозвучал в этой ледяной комнате.

Внимательно глядя в голубые глаза этой женщины – хрупкой, как воробей, но вместе с тем излучающей необычайную силу и властность, – Фовель снова заговорил:

– Позволите ли вы удостовериться, что интимным частям тела мадам де Тизан не был нанесен ущерб?

Побледнев и судорожно сглотнув, мадам де Госбер пробормотала:

– Вы хотите сказать, что…

– К сожалению, речь идет о том, что может являться неизбежным следствием таких чудовищных явлений, – настаивал Йохан Фовель. – Конечно, у вас здесь нет ни судебной матроны[80], ни компаньонки[81]. Но я принял роды у стольких женщин, что их гениталии уже не являются для меня тайной.

– Однако я полагала, что мужчины вашей профессии избегают подобных испытаний, – возразила аббатиса немного уязвленным тоном.

– С моей точки зрения, они совершают большую ошибку – все мои собратья, которые хотят сыновей и не знают, откуда те появляются на свет. Все превозносят зарождение жизни, но отводят глаза от живота, откуда вот-вот появится на свет младенец. Что же касается тех докторов медицины, которые рассуждают по-латыни об оттенках мочи, то они сожалеют лишь об одной, с их точки зрения, ошибке Всемогущего: что дети не рождаются ни в капусте, ни в лилиях. Таким образом, они могли бы обойтись вовсе без женщин, к большому удовлетворению некоторых из них.

Несмотря на трагизм этой минуты, аббатиса улыбнулась и заметила:

– Доктор Мешо, мне кажется, что ваш драгоценный друг – очень хороший человек, и я от всей души желаю ему стать отцом милой девушки. Думаю, он будет прекрасным отцом.

– Это уже произошло; очаровательной Элизе этой весной исполнится восемнадцать, что наполняет меня гордостью, – ответил Йохан Фовель, лицо которого на короткое мгновение осветилось нежной улыбкой.

И, вернувшись к печальной причине их появления здесь, он настойчиво повторил:

– Итак, мадам матушка, вы позволяете?

Но мадам де Госбер все еще не могла решиться:

– Но она девственница, это же очевидно; ведь она не была замужем.

– По крайней мере, не была ли она… до этого… – осторожно произнес доктор из Брево.

Наконец аббатиса со вздохом ответила:

– Хорошо, я даю вам позволение, мессир. Делайте, что считаете необходимым, дабы выяснить все, что может быть полезным для моего расследования. Анриетта была не робкого десятка, и она согласилась бы с моим решением. Конечно… и я сама на себя сержусь за то, что вынуждена быть настолько неделикатной, – пожалуйста, расскажите мне все, что вам удалось выяснить. Но только мне одной.

– Вы можете быть в этом совершенно уверенной, мадам матушка, – заверил ее Мешо.

– Могу ли я почтительно настаивать, чтобы нашли ту самую веревку? – подхватил Йохан Фовель.

– Я сейчас предупрежу больничную сестру и распоряжусь, чтобы никто вас не беспокоил до окончания… освидетельствования.

Как только аббатиса ушла, пришедшие принялись за дело. В помещении царил смертельный холод: здесь не зажигали огня, чтобы не ускорить разложения останков. Мешо ритмично сгибал и разгибал окоченевшие пальцы и, казалось, ожидал инструкций Йохана Фовеля. Наконец он сказал:

– Я полагаю, что вы накопили много знаний об орудиях смерти и о разложении.

– Что верно, то верно. В конце концов, мой дорогой Мешо, смерть – это последняя дань уважения, которую дает жизнь людям нашего искусства.

Йохан Фовель пристально вглядывался в каждую черточку лица умершей. Он внимательно обследовал кожу вокруг глаз, показывая пальцем на малейшие признаки кровотечения, приподнял одну из рук Анриетты и удостоверился в гибкости пальцев.