К счастью для обоих, все быстро закончилось, но она продолжала лежать, тесно прижавшись к нему.

– Ну как, Марк, дорогой, тебе было хорошо?

– Да-да! – горячо заверил ее он. – Все было просто чудесно.

– Я так хочу, чтобы тебе было хорошо, любимый! Всегда и во всем я хочу быть хорошей для тебя.

– Лучше я в жизни ничего не испытывал, – сказал он.

Она секунду пристально смотрела ему в глаза, ища в его взгляде подтверждение, и нашла, потому что ужасно хотела этого.

– Я так рада, дорогой, – прошептала она.

Марион прижала его голову к своей теплой, влажной груди, такой мягкой, розовой и уютной. Она стала ласково его покачивать, как мать укачивает ребенка.

– Я очень рада, Марк… у нас потом будет все лучше и лучше. Я научусь, вот увидишь, я буду очень стараться ради тебя, любимый мой.

Домой они ехали в сумерках, двигались медленно; она с гордостью восседала рядом с ним на широком кожаном сиденье, и в ней чувствовалось что-то новое, некая уверенность, как у человека, совершившего что-то важное, словно всего за несколько часов она превратилась из ребенка во взрослую женщину.

А Марка охватило глубокое чувство привязанности к ней. Возникло желание беречь и защищать ее, сохранить ее доброту и кротость, уберечь от порока и порчи. На миг он пожалел, что она не смогла утолить страстного желания его плоти, что и сам он не смог окунуть ее в бурю страсти и провести затем к умиротворению. Может быть, это еще к ним придет, а может, они вместе найдут способ этого достигнуть, а если нет, то подобное не столь уж важно. А важно именно это чувство долга по отношению к этой женщине. Она отдала ему все, что могла, и теперь его долг заключается в том, чтобы вернуть это ей той же мерой – оберегать, любить и лелеять ее.

– Марион, выходи за меня замуж, – тихонько сказал он, и она вдруг негромко расплакалась и горячо закивала, сквозь слезы глядя на него и утратив дар речи.

Линетта, сестрица Марион, была замужем за молодым адвокатом из Ледибурга; все четверо сидели в тот вечер допоздна, обсуждая помолвку.

– Папа не пустит тебя замуж, пока тебе не исполнится двадцать один год; ты же знаешь, нам с Питером тоже пришлось ждать.

Питер Боутс, серьезный молодой человек с жиденькими рыжеватыми волосами, глубокомысленно кивнул и аккуратно сложил перед собой кончики пальцев. Держался он важно, словно судья в мантии.

– Ничего страшного, если вы несколько лет подождете… – проговорил он.

– Ле-ет? – вскричала Марион и всхлипнула.

– Тебе еще только девятнадцать, – напомнил ей Питер. – И Марку тоже для начала нужно скопить хоть какой-нибудь капитал, а потом уже брать на себя ответственность за семью.

– Но я могу продолжать работать! – горячо возразила Марион.

– Все так говорят, – глубокомысленно покачал головой Питер. – А потом проходит два месяца – а у них на подходе ребенок.

– Питер! – строго сделала ему замечание жена.

Но он спокойно продолжил:

– Скажите, Марк, а у вас какие планы на будущее? Отцу Марион захочется узнать об этом.

Марк совсем не ожидал, что у него попросят представить отчет о своих делах, и он так сразу, навскидку, не смог сказать, каково его состояние на данный момент: сорок два фунта… но двенадцать шиллингов или семь шиллингов и шесть пенсов?

На следующее утро он проводил их на ледибургский поезд. На прощание он крепко обнял Марион и обещал писать каждый день, а Марион поклялась, что будет работать и собирать приданое, а также молить отца отказаться от глупого предубеждения против ранних браков.

Возвращаясь пешком со станции, Марк почему-то вспомнил весеннее утро во Франции, когда он шел с передовой; его отправили в запас, и он шагал, широко расправив плечи, ускоряя шаг, который снова стал упругим и плавным. Его демобилизовали, и он остался жив – в тот момент думать он ни о чем больше не мог.