В свободное время я блуждала по окрестностям. До Франкенштейнов я вела наполовину одичалый образ жизни, но теперь в моих вылазках меня неизменно сопровождал Виктор, а потому я никогда не могла расслабиться до конца. Мне приходилось помнить о его присутствии каждую минуту, контролируя эмоции, реакции, выражение лица.

В одиночестве я открывала непричесанную красоту природы заново. Заснеженные вершины маячили на горизонте, наблюдая за каждым моим движением. Я дала им имена: Судья и Мадам Франкенштейн. Озеро, умиротворенное, красивое и таинственное, я назвала Виктором. Но деревья – деревья были только моими.

Обычно по утрам я должна была приходить к мадам Франкенштейн и играть с маленьким скучным Эрнестом. Я была к нему равнодушна, но мадам Франкенштейн любила посмотреть на наши игры. Как-то раз, когда она еще носила Эрнеста и ее раздувшийся живот ужасал меня по непонятным мне самой причинам, она сказала, что именно благодаря мне наконец смогла родить еще одного ребенка.

Я бы с удовольствием вообще не виделась с младенцем. Но я не давала ей повода это заподозрить и ворковала над ним столько, сколько требовалось, чтобы он заснул, а я наконец могла улизнуть на прогулку.

Когда дом исчезал из поля зрения, я снимала свое белое платье и, аккуратно сложив, прятала его в пустом дупле дерева. И тогда, не опасаясь испортить одежду и принести домой свидетельство своего непослушания, я бродила среди деревьев, как дикий зверек.

Я находила гнезда, кроличьи и лисьи норы, укромные жилища тех, кто ползал, скользил, прыгал, скакал, летал и бегал среди темно-зеленой листвы и глинисто-коричневых стволов. Хотя сердце мое среди них наполнялось радостью, мои вылазки служили двойной цели: выяснив, где обитают мои любимые животные, я могла сознательно обходить их стороной, когда была с Виктором.

Когда гулять было нельзя – зимой или вечером, после возвращения Виктора, – я изучала его школьные тетради, разглядывала картины или читала стихи. Франкенштейны были в восторге. В живом интересе к искусству в таком раннем возрасте они видели подтверждение моего благородного происхождения. В действительности это был способ вернуться к природе, когда я вынуждена была сидеть дома.

Если бы я могла носить одно только белье, я бы так и делала. Но одежда была частью моей роли. И я никогда не выходила из образа там, где меня могли увидеть.

– Элизабет?

Я прекратила помешивать чай, который успел остыть, пока я вглядывалась в туман за окном. Я улыбнулась Жюстине, пытаясь скрыть, что пропустила мимо ушей все, что она говорила. Она улыбнулась в ответ, показывая, что она не в обиде. С Жюстиной так было всегда. Она не умела на меня сердиться. С ней я могла не задумываться над каждым словом и выражением и испытывала от этого огромное облегчение. Но иногда наши отношения казались мне столь же фальшивыми, как отношения с моими благодетелями. Иногда я начинала сомневаться, действительно ли она настолько добра или же только делает вид, чтобы ее не отправили назад к ее чудовищной матери.

Нет. На самом деле я не сомневалась. Если в мире и существовало абсолютное добро, что-то чистое и незапятнанное, как свежевыпавший снег, это было сердце Жюстины.

– О чем вы задумались? – спросила она.

– Я вспоминала день, когда Виктор впервые уехал в школу. Ему было тринадцать, и это была обычная местная школа в Женеве. Он приносил домой все свои учебники, чтобы я тоже могла учиться. А еще он приносил уморительные жалобы своего несчастного директора.

Мне с трудом верилось, что это было всего пять с половиной лет назад. Сейчас Виктору было девятнадцать, и он ничего не привез домой – даже себя.