Все это я хочу сказать самому себе, выкрикнуть в мир вокруг, чтобы меня услышал сам бог и вернул все назад, осознав, что ошибся, что оплошал, что скормил тварям не того человека! Но время идет, а ничего не меняется, и боль в груди превратилась в огромную бездонную яму, которую я стараюсь засыпать глупыми мыслями и заботами о Маяке. Чем больше, тем лучше, как земля над могилой. Рутинные хлопоты необходимы, чтобы отвлечься, чтобы дать самому себе время на исцеление. Они должны заставить забыть Тесс, иначе рана никогда не затянется, и могила так и будет выть голосами неупокоенных призраков. По иронии гребанной судьбы мне необходимо предать Тесс, чтобы выжить.

Но тут же мои намерения разбиваются о бетонную стену в тупике: я не могу сделать вид, что Тесс никогда не существовало, она составляла слишком важную часть моей жизни.

– Калеб, поешь, – шепчет мне рядом сидящая Бриджит.

Я вдруг пришел в себя и понял, что уже пятнадцать минут сижу за столом, не шелохнувшись.

Бриджит молодец. Без нее я бы не справился со всем навалившимся на меня бременем. И сейчас она не столько беспокоится о моем аппетите, сколько о том впечатлении, что я произвожу на моих бойцов. Разумеется, они понимают, что потеря командира для меня боль. Но у нее должны быть рамки, у траура должен быть лимит. Такова судьба командирская. Я всегда должен оставаться сильным и непоколебимым, или хотя бы притворяться таковым. Потому что я – символ их надежды, пример бесстрашного бойца, вставшего на защиту обездоленных и невинных. Как я могу быть таковым, если сижу тут и сопли пускаю? Я не только свой имидж порчу, таким поведением я посрамляю сам смысл командирских погонов – отвага и неустрашимость даже перед самыми болезненными и чудовищными ударами судьбы. Командирские погоны должны заставлять людей поверить в то, что все преодолимо, всякая боль излечима, все пройдет.

И это тоже пройдет (прим.автора: притча о кольце Соломона).

Я беру ложку и начинаю хлебать протеиновую кашу. Я не чувствую ее вкуса, консистенции, запаха. Я просто ем, чтобы показать своим бойцам, что жизнь продолжается, как будто ничего не изменилось, как будто у нас по-прежнему есть цель, а надежда сверкает былым ярким светом.

Бриджит одобрительно сжимает мое бедро под столом и продолжает хлебать кашу с маской невозмутимости. Спасибо, Бридж, ты нужна мне сейчас, чтобы сохранить лицо. И снова ирония. Вчера, когда ее забила истерика, я думал, что это она нуждается во мне. Но потом мы напились у нашего главного повара Горе-Федора, поплакались, выпустили боль наружу, и Бридж словно обрела второе дыхание. А я же свое потерял.

Наступил новый день, страсти улеглись, и пришло осознание произошедшего по-новому. Более глубокое, интимное, мучительное и безысходное. Ничего не вернуть. Эта невыносимая боль потери такая мрачная, глубокая, пустая и вечная – теперь мой верный спутник, как боевой шрам.

Я чувствую на себе взгляды бойцов. Они разные. Есть там и сочувствующие – от тех, кто потерял в деревне своих солдат и друзей, есть оценивающие – от тех, кто пытается раскусить мои слабости, а есть и откровенно злорадствующие. Отныне моя жизнь – арена с гладиаторами. И как же хочется, чтобы меня поскорее сменил следующий командир.

За соседними рядами столов я замечаю, как остальные командиры изредка бросают на меня обеспокоенные взгляды. Именно обеспокоенные. Я не знаю, о чем они думают. Может, просто сочувствуют. Может, боятся за мое душевное равновесие и как оно скажется на будущих вылазках. Может, думают, что я не справлюсь. Мне, честно говоря, наплевать сейчас на всех. Я даже не понимаю, что я тут делаю.