Последняя публичная речь Столыпина, произнесенная 27 апреля 1911 года в Думе, оказалась весьма знаковой, затрагивая более глубокие и системные политические вопросы, чем на первый взгляд могло показаться. Формально это был ответ на запрос о «незакономерном применении» статьи 87. Депутаты в этом шаге усматривали демонстративное пренебрежение законодательными правами Думы и создание опасного «антиконституционного» прецедента (даже верный политический союзник – А. И. Гучков – в знак протеста ушел в отставку с поста спикера Думы). Премьер, «разрубив» проблемную ситуацию, понимал причины беспокойства и возмущения депутатов. Тем не менее он решительно обосновывал право на такие действия именно «чрезвычайными обстоятельствами». Столыпин настаивал, что «чрезвычайность» может выражаться не только в срочности, но и в политической принципиальности вопроса, требующего решения. Недвусмысленно полемизируя с оппонентами на правом фланге, он заявлял, что правительство является «политическим фактом», а не просто «высшим административным местом». Поэтому правительство «имеет право и обязано вести определенную яркую политику» и в исключительных ситуациях «должно вступать в борьбу за свои политические идеалы», а не только «корректно и машинально вертеть правительственное колесо, изготавливая проекты, которые никогда не должны увидеть света». При этом Столыпин прямо обвинил Государственный совет, проваливающий законопроекты правительства как «слишком радикальные», в противодействии реформам: «А в конце концов в результате – царство так называемой вермишели, застой во всех принципиальных реформах»^>108.

Принципиальное значение имело признание Столыпиным провала политики реформ – как осуществления системной программы преобразований. Характерен и «программный» взгляд на роль правительства, которое должно обладать определенной политической самостоятельностью и проводить осмысленную и единую политику. Столыпин констатировал, по сути, что Совет министров не обладает должным статусом и влиянием в реалиях сложившегося режима «третьеиюньской монархии». Выступление премьера, мало напоминавшее былые эффектные речи, производило впечатление своей искренностью с нотами отчаяния. И несомненно, высказывания Столыпина отражали и психологически тяжелое состояние, в котором он пребывал в это время.

По свидетельствам политиков и чиновников, соприкасавшихся со Столыпиным в последний год, он находился в очень подавленном настроении, предчувствуя закат государственной карьеры и даже физическую обреченность. Премьер ощущал политическую изоляцию и в широких общественных кругах, и, что было особенно драматично для Столыпина-реформатора, в ближайшем окружении Николая II. По словам октябриста С. И. Шидловского, после мартовского кризиса 1911 года наблюдалось его «отчуждение от всех трех источников государственной власти в стране»: «Ни с государем, ни с Государственным советом, ни с Государственной думой он по-прежнему работать уже не мог, и весь этот эпизод надлежит считать концом его государственной деятельности. Он продолжал оставаться главой правительства, исполнять свои обязанности, но политически он являлся уже поконченным человеком, долженствующим в ближайшем будущем сойти со сцены. И с этой точки зрения особенно бессмысленным является убийство Столыпина… собственноручно совершившего над собой политическую казнь»^>109. А. И. Гучков, незадолго до гибели встречавшийся со Столыпиным, был поражен его психологическим состоянием. «Я нашел его очень сумрачным, – вспоминал Гучков. – У меня получилось впечатление, что он все более и более убеждается в своем бессилии. Какие-то другие силы берут верх. С горечью говорил он о том, как в эпизоде борьбы Илиодора с саратовским губернатором Илиодор одержал верх и как престиж власти в губернии потерпел урон. Такие ноты были очень большой редкостью в беседах П<етра> А<ркадьевича>. Чувствовалась такая безнадежность в его тоне, что, видимо, он уже решил, что уйдет от власти»