Маврикий стоял, виновато поеживаясь, не зная, что ответить наставнику на его слова. Прокопий, видя смущение послушника, сам пришел к нему на помощь, предложив вдруг:

– А хочешь, – осторожно ставя ноги обратно в кадь, произнес старец. – Я расскажу тебе о своем пути к Богу, поучительная, право слово, история!

Глаза чувствительного послушника сразу наполнились слезами умиления и радости от великодушного предложения старого инока. Маврикий закивал головой в знак согласия, с трогательным восторгом глядя на него.

– Ну, тогда слушай, – начал Прокопий, закрывая глаза и предаваясь воспоминаниям. – Родители рано отдали меня учиться, и я, надо признать, учился с большим прилежанием. Со сверстниками почти не общался, детских игр избегал и в бане совсем не мылся. Из всех занятий оставил я себе только молитву, воздержание, чтение книг и церковное пение. И вот однажды услышал в доме одного вельможи чтение жития Симеона Столпника. И так оно запало мне в душу, что решил подражать его болезненному терпению. Пришел на реку, вижу ладья привязана к берегу власяным ужом. Хорошая такая веревица, вся шершавая да колючая. В общем, то, что надо. Ну, отмерил я от нее аршин несколько и отрезал. Обвязываю себя веревкой, чтобы сразу начать плоть свою умерщвлять, смотрю, а из уплывающей ладьи на меня заспанное лицо незнакомого мужика смотрит. И вижу я, как лицо это из удивленного становится растерянным, потом рассерженным и, наконец, осознав, что произошло, мужик вскочил в полный рост и давай на меня ругаться. В ладье той торговец рыбой спал. Товар свой стерег. Уж он и кулаками махал, и плевался, и даже рыбу в меня бросал. Да что тут поделаешь, когда плавать не умеешь? Так и уплыл по Унже в Волгу-матушку. Я тогда никому ничего не сказал и начал тихо изнемогать, мало спал, мало ел. Только на молитву вставал. От веревки тело мое загноилось, даже черви завелись. Запах от меня такой был, что люди разбегались. Однажды пришел к нам в дом тот самый торговец рыбой, которого я поневоле в Нижний отправил. Родители тут все и узнали. Отец ко мне с батогами пошел, а я уже ни жив ни мертв лежу. Говорю: «Простите меня. От неразумия сотворил сие. Не дайте страдать за грехи». Много времени потом болезнь из меня изгоняли. Едва исцелили. Родители же, видя мое рвение к иноческой жизни, отправили меня к родственнику в Феодоровский монастырь в Городце для послушания. Там я шесть лет спустя и постриг принял. Вот и много лет прошло с тех пор, и я уж постареть успел, а в баню с тех пор хожу постоянно.

Прокопий закончил говорить, и глаза его озорно засверкали. Маврикий стоял, растерянно прижимая к груди пустую ендову, не зная, как ему воспринимать рассказ старого инока. В это время из окна со стороны Соборной площади донеслись громкие крики, скрип колес и лошадиное ржание.

– Чего там опять? – спросил Прокопий с любопытством. Маврикий подошел к узкому, как амбразура, окошку кельи и, выглянув наружу, стал рассказывать.

– Там стрельцов конных – человек полста будет! И розвальни с телегами. Много!

– Наверное, знатный вельможа пожаловал? – предположил отец Феона, не отрывая взгляда от шахматной доски.

– Я, честные отцы, – сказал Маврикий, отходя от окна, – когда кипяток в поварне брал, слышал, сам архиепископ Арсений должен приехать, будет завтра службу вести! Так, может, это он? По времени вроде пора…

Отец Прокопий, словно вспомнив что-то, повернул голову к Феоне.

– Это какой Арсений? – спросил он. – Элассонский, что ли?

Отец Феона оторвал наконец голову от шахмат и произнес с плохо скрываемой неприязнью в голосе.