Непотребный житейский багаж.
Было горько. А стало вот сладко,
Как от нежных сережек вербы.
Постоишь. И пойдешь… Но с оглядкой
На возможность ударов судьбы.
«Меня ужалили слова…»
Меня ужалили слова:
«Отрава есть у вас для кошек?»
Хоть горечь их и не нова,
Но сердце на кусочки крошит!
Конечно, продавец нашел,
Коль торговал одной отравой,
Растолковал он, как и что,
Имея, знать, на это право,
Как и другие по другим
Делам и скабрезным, и темным.
Россия спряталась за грим,
Россия стала вероломной.
…Со свертком женщина ушла,
Ушла, улыбкой озаренной!
С ней кошка много лет жила
В одном жилье с одной иконой.
И вот каков ее конец,
Нелепая какая штука!
Останови беду, Творец,
Чтобы вдвойне не стало жутко.
Егорка
Скучно живем, бестолково,
Прячем глаза в воротник.
Стало бессмысленным слово,
Высох народный родник.
Всюду бурьян и колючки,
Змеи и крысы снуют.
Тащат за шиворот крючья,
Вороны в темя клюют.
Купли-продажи. Разборки.
Плачет малец под окном.
– Кто ты?
– Поганец Егорка.
– Родина есть ли?
– Детдом.
– Что тебе надо? Колбаски?
– Нечем мне грызть колбасу.
– Иль рассказать тебе сказку?
– Сказки видал я в лесу.
– Может, рублишко?
– Не надо,
Видишь, в кармане дыра.
Я полежу у ограды.
Смертная, дядя, жара.
«Жил на свете простодушный Витя…»
Жил на свете простодушный Витя,
Раздавал, сам ничего не брал.
Он носил из толстой пряжи свитер,
Кто связал, об этом он не знал.
Уж давным-давно он был ребенком,
Шестьдесят ему… а он дитя,
Телом бледен и ужасно тонок,
Шепчет: «Вихри снежные крутя…»
Только эту строчку он запомнил,
Значит, в школу тоже он ходил
В хуторок соседний через поле,
Мимо скопищ праздничных могил.
Он всегда, сближаясь со кладбищем,
Матери завидовал, она
Спит в земле, там безопасней, тише,
Там бульдог (с клыков течет слюна!)
Не рычит, с разбега не сбивает
С ног и не елозит по груди
Мордой слизистой… Там защищает
Душу Бог. А Витя – во плоти…
Но осталось ждать совсем немного,
Может, год, а может, три денька.
Словом, как расколется над долом
Высь… И огненной волной река
Из отверстого вдруг жерла хлынет
На сробевший мир, как мщенья знак.
Витя засмеется… И остынет.
Перед тем свой грязный сжав кулак.
Так спасет он бабочку лесную —
Завязь новой жизни на земле,
Он ее в сознанье нарисует:
Лето, Божья Матерь на крыльце…
Испуг
…И ничему не возродиться
Ни под серпом, ни под орлом!
Георгий Иванов
Живут в лесу, не видя леса,
Есть земляника – сникерс жрут,
Перед иконой славят беса,
Душевных песен не поют.
Для них и белым днем нет света,
Что в яви, кажется – во сне.
Мать рядом – сироты при этом
И чужаки в родной стране.
Все кардинально перевернуто
В душе, и теле, и вокруг.
Гардинами окно задернуто,
В глазах хронический испуг.
Откуда эта хворь без имени?
Лекарство есть ли от нее?
…Сижу, задумчивый, под ивою:
Виновен кто за вся и все?
Ничто само мне не откроется,
Хоть заклинай, хоть ворожи,
И не удастся «перестроиться»…
В крови бандитские ножи!
Дух русский сломлен. Это правда!
Бунтарский колокол молчит.
Пойдешь налево иль направо,
Везде могильный свет свечи
Во память скорбную народа —
Он не боролся, пил вино…
Сижу под ивою у брода,
Но только речки нет давно.
«Проклинает бабенка за водку…»
Проклинает бабенка за водку
И лежачего бьет у двери,
А мужик – посидел он с погодком,
И вернулся домой до зари,
И прилег, и уснул у порожка,
Не предвидя дальнейшей судьбы,
Рядом скорбно молчала гармошка,
На полвздоха от верной беды.
Но бабенка учуяла, тотчас
Объявилась, за дело взялась:
Колошматит супруга, и топчет,
И орет оскорбительно: «Мразь!
Забулдыга! Уродина! Лодырь!»
И пинками его по бокам.
И кричит, что мужская порода —
Это вечный, погибельный срам!
Затащила пьянчужку за ноги
В дом, затем обмывала его.