Даф покосилась на Нату с удивлением. Вихрова всегда казалась ей нравственно и содержательно примитивной, как мелодия о чижике-пыжике, а тут вдруг такая мысль. Вот уж правду говорят: человек всегда шире любого твоего суждения о нем.

Чимоданов хмыкнул.

– А пока они маленькие были, почему они не передохли? Кто этих детей обслуживал? – уточнил он.

– Отвали! Какая разница кто?! Роботы! – огрызнулась Ната. – Так что: смогут или нет?

– Не-а, куда там, – усомнился Петруччо. – Как чаек камнями подбивать, может, и сообразят, а насчет прочего вряд ли.

– А я думаю, смогут. Даже скорее, чем остальные, – уверенно ответила Даф.

– Почему? – озадачилась Ната.

– Потому что остальной мир знает слово «любовь» в его дежурном виде, короче говоря, ест то, чем кормят в фильмах, а что ему соответствует – само наполнение понятия, всю его глубину – постепенно забывает. Остался один скелет слова, внутри же все выгнило. Там же на острове, возможно, не будет самого слова, но возникнет главное – его внутреннее наполнение.

– И откуда оно там возьмется? – усомнилась Вихрова.

– Само появится, – заверила ее Даф. – Из сочувствия, сострадания, жалости, заботы. Если они будут, то любовь не сможет не появиться. Если есть зажженная спичка и облитые бензином дрова – костер возникнет сам собой.

Ната выслушала ее недоверчиво.

– Я такой любви не хочу! Какая-то она каличная, – заявила он.

– А какой ты хочешь? Чтобы табуретки летали? – уточнила Даф.

Ната расцвела.

– Ага. Самое то!

– Распространенное детское желание. Правда, в большинстве случаев оно сохраняется до первой табуретки, которая попадает тебе в нос, – согласилась Даф.

– Не факт. У некоторых дольше, – сказал Меф, думая о матери.

Они шли по Новому Арбату, когда их обогнал щеголеватый человек с пятном кетчупа на заднем кармане светлых брюк. Он шел, пританцовывая, и так вихлял бедрами, что ухитрялся цеплять тазом всех проходивших мимо. Каждого задетого он хватал за запястье и, заглядывая ему в глаза, извинялся. Заметив на газоне невзрачный цветок, мужчина подскакивал от восторга, с воплями подбегал к нему на четвереньках и обязательно нюхал. В какой-то момент у него из кармана выпала скомканная сторублевка и точно специально была поднесена ветром к ногам Евгеши.

– Эй, вы уронили! – крикнул добрый Мошкин.

Даф попыталась лягнуть его ногой, но было поздно. Человек с пятном кетчупа обернулся. Это был суккуб Хнык. Его простроченное лицо сияло.

– Нюня моя! Кого я вижу! Евгешечка, Дафочка, Мефочка! А я-то иду и думаю: «Что за симпампули?» Как тесен мир! Как же я рад, нюня моя! – засюсюкал он и, облизав губы, бросился целоваться.

Дафна притормозила его фразой: «Спасибо! Не надо!» Ненавистное суккубу слово было подобно двойному останавливающему выстрелу в бронежилет. Хнык отскочил, с трудом переделав злобную гримасу в дружелюбную улыбочку.

– А я тута вот тружусь, дорогули мои! – сказал он. – Кстати, слыхали новость? Контору-то нам новую отгрохали. Блеск и чистота! Десять приемных окон! Работает круглосуточно, не то, что раньше. Никаких неприемных дней, перерывов. И хочешь порой в очереди потолкаться – ан нет ее! Товар сдал, регистрацию шлепнули – и иди дальше вкалывай!

Лепеча, Хнык не забывал переводить глазки с одного собеседника на другого. Глазки у него были цепкие, засасывающие, как пылесосы, и совсем не вязались с добреньким и расхлябанным голоском неостановимого болтуна.

– Вы-то как сами? Как жизнь?

– Прекрасно! – ответила за всех Даф. С ее точки зрения, все подробности для Хныка были лишними.

– Ну у вас-то в эмпиреях все всегда прекрасно!.. – ехидно сказал Хнык. – А как Арей поживает?