– В моей жизни вы – Екатерина Первая, – говорит ей профессор по имени Павлик, игриво склоняясь перед ней.

– А сколько было Елен, Марий, Ирин? – подхватывает она весело.

– В моем сердце, как и в России, есть только одна великая царица – Екатерина.

– Ну, ну, ну, – останавливает она, но ей весело. Ей очень весело. И вдруг смех ее обрывается.

Озеро огромное, невыразимо спокойное смотрит на нее, как глаз, от которого некуда укрыться… Да что же это такое? Да зачем это оно смотрит в нее?! И она вспомнила, что не отражается в озере. Не отражается. Нет ее. И все.

Кате захотелось закричать, убежать, спрятаться куда-то в стены, во что-что соразмерное ей, в какое-то пространство, где она – есть, доподлинно есть.

И снова к горлу подступил комок. И – надо сдерживаться, притворяться. А Антон… Да где же Антон?

Антон отделился от компании как-то незаметно ни для кого и пошел вверх по холму. Шел легко, быстро, иногда подпрыгивал на ходу, ухватывался за какой-нибудь толстый сук и повисал на нем, точно взлетал над землей. Потом так же быстро прыгал вниз и шел дальше. А лес обступал, обступал, затягивал в себя. Прекрасный смешанный лес с огромными деревьями, с густым подлеском, звенящий, гудящий, пахучий, он внезапно раздвигался, и в прорывах просвечивало озеро.

И – никого!..

Где-то зацокала белка, пробежала кольцом по сосновому стволу, перескочила прямо над оврагом и вот уже цокает с соседней ели. Антон задрал голову и зацокал ей в ответ. Белка насторожилась, замолчала, снова зацокала. «То-то же, понимаешь меня». Затенькала синица. Антон прислушался и опять ответил на ее собственном языке, так что и не отличишь.

Пропел и расписался длинным звуком зяблик. Он и ему ответил. Этот язык он понимал. И говорить на нем умел. Наверное даже лучше, чем на человеческом. Да, на лесном языке говорить ему было, пожалуй, проще. С птицами и со зверьем как-то скорей договоришься, чем с людьми.

Антон засмеялся, потом закуковал, потом засвистел иволгой. Это был язык счастья. А все счастливые понимают друг друга. Счастливые… А часто ли он теперь бывал счастливым?

Мальчишкой, в родной деревне, когда он каждый день бегал в лес, лазил по деревьям, как белка, и, кажется, не боялся ни воды, ни огня, и ни мороза, ни жары, вот когда он был счастлив каждый день. А теперь… Теперь это, пожалуй, редкость. Однако птицам отвечать еще не разучился. Нет, этого уже не отнимешь! Когда он научился этому, он не помнит. Кажется, всегда умел.

– Антон, пропой соловьем! – просил его дружок в детстве.

– А чего сам не пропоешь?

– Я не умею.

– Да как этого не уметь? – удивлялся Антон. – Ты слушай и отвечай. Вот и все.

У него самого на каждый лесной звук дрожала какая-то особая точка в груди. Вот из этой-то точки и рождалась песня. И он очень удивлялся: разве не у всех так?

Эх, как он редко теперь бывает в лесу!.. Антон остановился. Уперся рукой в ствол. Тихо. До чего тихо! Вдруг – ноздри его слегка раздулись, глаза прищурились: в кустах, метрах в пяти от него стояла лань и, чуть приподняв голову, общипывала куст. Увидала его. Замерла. Отпустила задрожавшую ветку. И, совершенно неподвижная, глядела на Антона.

Он тоже замер. И твердил про себя: «Не бойся, не бойся… Я тебя не то что пальцем – мыслью не трону…»

Лань и не боялась. Господи, какой глаз!

Снова стала щипать куст, спокойно, точно никого и нет рядом. Пощипала и медленно ушла в чашу.

«Милая, ах, милая ты моя!» – прошептал Антон.

Было однажды – не здесь, в другом лесу – он медведя встретил. И сам понять не мог, как это было возможно, но он медведя не испугался. Ничуть. И зверь не напал, не побежал, а поглядел на него и пошел прочь. Да, было и такое. И Антона это даже не очень-то удивило. Зверя он чувствовал. И зверь его чувствовал. Со зверем он был на равных. Два зверя. Две живые души…