– Да вашей семейке не ругать бы Августу…
– Кто ее ругает?! Мать с отцом души не чают.
– Не ругать бы, а в ноженьки поклониться, что вашего Степана в люди вывела. Можно сказать, осчастливила.
– Во-во, и мать Гутю хвалит…
– А тут бы запился, загулялся…
– Почему сразу: запился, загулялся? Так уж все в деревне и пьют?!
– Да хоть поживет в достатке, по-человечьи.
– Живут они, конечно, богато, одного птичьего молока ишо нету, но что это за жизнь у Степана?! Врагу бы не пожелал. Он же перед сном топает строевым шагом к дивану, где Гутя спит; руку под козырек: «Ваше сковородие, Августа Николавна, дозвольте законному супругу к Вам прилечь… приналечь…»
– Тише ты!.. конский врач… дети услышат!
– Да они уже спят без задних ног.
– Малой тихий-тихий, да в тихом омуте все черти водятся, – проворчала молодуха. – Себе не уме… Может и подслушать.
– Ванё-о… спишь? – спросил Илья.
Ванюшка хотел было ответить: «Сплю, братка…», но промолчал, лишь старательнее засопел, причмокивая губами.
– Спи-ит, как сурок.
Сердито забурчали пружины панцирной сетки, и в лад ей проворчала молодуха:
– Отстань, Илья, не лапай!.. Привык со своими… племенными телками…
– Ревнуешь? – усмехнулся Илья и тихонько, насмешливо пропел. – Ты не ревнуй, дорогая, к Черному морю меня…
– Нет, давай о деле поговорим…
Брат устало зевнул.
– Пресная ты, Фая, и сухая, как зачерствелая лепешка…
– Зато твои ухажерки – горячие ватрушки из печи. Ни стыда у них, ни совести…
– Какие ухажерки?! Кого ты плетешь?! Намантулишься, до кровати б доползти. Ухажерки… Ох, надоело мне твое бурчание. Как старая баба ворчишь… Пойду в тепляк[16] спать. Душно мне здесь…
– Нет, давай поговорим. Надо же что-то решать. Я тут жить не могу.
ХХ
Илья занервничал, поднялся с кровати, присел на краюшек.
– Вот ты все талдычишь – кочевать, а на кого мы Таньку с Ванькой оставим?!
– Кстати, ты вечно в разъездах и не знаешь, что они мне все нервы истрепали?!
Ванюшка мстительно затаился на своем топчане, скрадывая всякое слово про него и Таньку.
– Что вас мир не берет?.. Ребята послушные…
– Ага, послушные… Маленький – звереныш, не знаешь, что от него ожидать, чего он еще выкинет.
– Ванька-то?! – изумился Илья. – Тихоня… Бывало, не видать, не слыхать. Сидит в уголочке, из чурочек избушки ладит. Потом рисовать начал… Ох, девушка, не знаешь моих братьев – Егора да Алексея. С теми бы ты по-другому запела… Это они сейчас остепенились, а то бывало… Ладно, Степан – сызмала сердечник, потому и смирный, а Егор с Алексем, бывало, на Масленицу выйдут, дак вся братва деревенская дрожит. Попробуй поперек дороги встань… Идут, колоброды, по деревне, культурно отдыхают: кому поленицу дров раскатают, кому калитку гвоздями заколотят, либо шапку на трубу оденут, – хозяин печь растопит, весь дым в избу. Смекнет, лезет на крышу, матерится… Не-е, Ванька-то еще подарок…
– Ага, подарочек!.. – фыркнула молодуха. – Не знаешь ты своего брата. Он ведь, Илья, и на руку нечист… Третьего дня взяла в сельпо два кила чернослива, пряников, конфет, ну и припрятала, – подальше спрячешь, поближе возьмешь, – так нет же, нашел… Сегодня сунулась в буфет, гляжу: мамочки родные, мешочки-то совсем отощали, – вытаскал… Но я теперь на мешочки хитрые узелки завязала, и себе на бумажку срисовала. Чтоб видно было…
– А ты и не прячь. Выдай помаленьку, остальное, скажи, потом. Послушают.
– Этот воришка, а Танька… бестолочь. Как она еще в школе учится, ума не приложу. Ничего не соображает… похоже, на второй год останется в третьем классе.
– Не сошлись вы, Фая… Ты все норовишь таской, а надо бы другой раз и лаской. Знаешь, как им тяжело без отца, без матери… Дети же еще… Да что дети, я уж какой дылда был, а вот от дома оторвался, так первый год на флоте места себе не мог найти, – по отцу, по матери тосковал. От тоски через день да каждый день письма домой писал. Да с непривычки и служба тяжело давалась. Гоняли нас ай да ну!.. Потом уж втянулся… Ну, ладно, дорогая, пора ночевать. Утро вечера мудренее… Кстати, мы утром с Ваней на гурт едем, собери-ка нам харчишки в дорогу…