Рене пришёл в ещё большее замешательство.

– Какие там слуги, – пробурчал он. – Дело совсем не в этом! Пусть себе болтает сколько хочет, – просто я терпеть не могу, когда разводят всякую сентиментальную дребедень.

Ответ брата привёл Анри в недоумение, – он так и не понял, что хотел сказать Рене. Взглянув на Рене, он увидел, что тот хмурится, читая письмо. Это было вежливо-сухое, как урок чистописания, послание, очевидно продиктованное кем-то из взрослых и написанное на линованной бумаге круглым аккуратным почерком. Подпись занимала три строчки.

Покачав головой, Рене сложил письмо.

– И зачем маленькой девочке имя в три раза длиннее её самой? – сказал он задумчиво. – По-моему, ей вполне хватило бы «Мэгги Мартель». А когда у неё начинаются каникулы, Анри? Она просит, чтобы я почаще к ней приезжал. Разве она сама не скоро приедет домой?

Анри удивлённо взглянул на брата.

– Но… как же она уедет из Аваллона. Она всегда там живёт.

– Всегда там живёт? И у неё не бывает каникул? Да неужели бедняжка круглый год сидит там взаперти со свирепой старой тёткой?

– Тётя очень добрая и славная, – с мягким упрёком отвечал Анри. – Я уверен, что Маргарите у неё очень хорошо… насколько это возможно для девочки с её увечьем.

Рене остановился как вкопанный.

– С её у… Послушай, она что… чем-нибудь больна?

– Разве ты не знаешь, что она прикована к постели?

– Прикована к постели? И давно?

– Но… вот уже больше трех лет, после той тяжёлой болезни.

– Я ничего не слыхал ни о какой болезни. Неужели она всё время лежит в постели? Всё время?

– Нет, конечно! У неё есть кушетка, специальная кушетка на колёсиках. Маргариту перевозят из комнаты в комнату, а в хорошую погоду выносят в сад. Но как же так? Ты ничего не знал?

Рене помолчал, потом спросил:

– Ты мне когда-нибудь писал об этом?

– Нет, я… я, наверно, думал, ты знаешь.

– И все, наверно, тоже так думали. Что с ней?

– Помнишь, она упала с лестницы в день маминых похорон?

– И это с тех самых пор?

– Нет, что ты! Сначала всё было как будто хорошо, только она как-то неуклюже ковыляла и не очень твёрдо держалась на ногах; иногда вдруг начинала хромать и жаловалась, что у неё болит ножка. А три года назад, зимой, она поскользнулась, и у неё началась болезнь сустава. Доктора говорят, что она, наверное, повредила себе бедро, ещё когда упала с лестницы. Для отца это было большим горем. Мы с ним никогда не говорим о её увечье. – И никогда не привозите её домой?

– Когда ты её увидишь, Рене, ты поймёшь, почему этого нельзя сделать. Она не вынесет дороги.

– А нога у неё очень болит?

– К счастью, нет, когда она не двигается; но очень тяжело смотреть, как она пытается приподняться. Дорожная тряска причинила бы ей невыносимые страдания. Да и отцу было бы очень больно её видеть.

Рене искоса взглянул на брата.

– Разве он никогда с ней не видится?

– Конечно, видится: он специально ездит в Аваллон почти каждый месяц. Ты себе не представляешь, какой он хороший и добрый. Только мы с тётей стараемся оберегать его от тяжёлых впечатлений. Отец так болезненно все переживает… ты сам поймёшь, когда узнаешь его получше.

– Мне и так все понятно, – пробормотал Рене. Он заговорил о рыбной ловле и не упоминал больше о Маргарите.

Вечером маркиз спросил Анри, показал ли он брату ферму.

– Нет ещё; он, наверно, – устал с дороги. Может быть, завтра…

Рене поднял голову.

– Лучше как-нибудь в другой раз. Завтра я хотел бы съездить в Аваллон, сударь, если вы не возражаете.

Он увидел, как по тонкому аристократическому лицу отца скользнула тень грусти. Однако она тут же исчезла, и маркиз дружески кивнул и улыбнулся сыну.