У Веры с Франком тоже двое детей, Вилли и Леон.

У Ульфа детей нет, у него есть Каролина и архитектурное бюро.

У Кристиана и Эллен трое детей: Шарлотта, Матильда и Финн.

А теперь вопрос, кому какой толк от перечислений такого рода.

Я готова поспорить, что единственный человек, у кого в памяти это задержится дольше, чем на две секунды, это Фридерике, потому что её можно охарактеризовать таким красивым швабским диалектизмом и одним её излюбленным выражением. Прямо как в справочнике: «Фридерике, бурчила, Известно же».

В том ежегодном справочнике, который пришёлся на момент нашей абитуры в начале девяностых, та группа людей, которые смотрели слишком много высококлассных американских фильмов – вроде нас, Ульфа, Фридерике, Кристиана и меня, – шла под общим обозначением «И^>´нтели».

Мне пришлось объяснять моей матери, что это сокращённое «интеллектуалы», но при этом не обязательно означает что-то одобрительное. Но эй! – это могло быть и хуже. Был ещё подраздел «Рукодельницы» для девочек, у которых всегда при себе вязанье, или подраздел «Без понятия» для всех тех, про которых составителям ничего не пришло в голову.

«Бурчилу» можно, например, истолковать как «претенциозная»; и, разумеется, в наши девятнадцать мы были претенциозные, заносчивые интели в глазах наших неосложнённых, любящих гульнуть одноклассников, и потом мы все отправились в Берлин, куда и полагается ехать тем, кто о себе высокого мнения.

Вот оно как в общих чертах.

И это правда.

Кстати, о правде.

Это боевое понятие, Беа. С его помощью я делаю мою историю убедительной самым топорным образом; куда изящнее было бы исходить из того, что она сама по себе покажется правдоподобной. Фридерике ведь живьём у тебя перед глазами! И тебе сразу всё становится понятно насчёт задавак, которые поехали в Берлин.

По правде, это всё, разумеется, только слова. Но истинные слова, конечно, зачем же мне распространять вздор?

Одна из тех историй, которые рассказываются снова и снова, чуть ли не до тошноты («до газенвагена», как сказали бы наши антиинтеллектуальные одноклассники, не понимая, в чём там суть), состоит в том, что правда рано или поздно обязательно выйдет на свет. Её не скроешь, не вытеснишь, не заметёшь под ковёр, она отомстит за себя, вот я даже и не пытаюсь.

Поскольку я учусь на историях.

Это лучше, чем учиться на лозунгах якобы общественного согласия, которое называет себя – с топорной убедительностью – «здравомыслием».

– Эй, известно же, что со временем люди становятся чужими, особенно после сорока лет и при наличии детей.

Да, всё так. В моём случае это значит, что начиная с января мы окажемся на улице или будем платить за аренду квартиры втрое больше.

– Эй, известно же, что дети стоят денег, они растут, им требуется место; надо было заранее подумать, можешь ли ты себе это позволить.

Да, верно. Я позволила себе слишком много и теперь вижу, куда это привело.

– Уж точно не внутрь кольца Эс-бана.

Ни в каком законе не прописано право жить в центральной части города. Это сказал член берлинского сената по делам строительства, и через несколько лет, а может, и месяцев это станет частью здравого смысла, а кто думает иначе, у того позднее зажигание.

Я не стану жаловаться. Жаль только униженных людей и тех несчастных, что непременно рвутся внести свой вклад в общественную пользу. Кто жалуется, кто сам себе ближний, тот отнимает сострадание, предназначенное другим.

Я никогда не пожелаю себе того, чего не могу получить. Я не хочу быть жертвой, я сильная. Могу держать свои чувства под контролем, при случае могу и соврать – как та лиса: мол, зелен виноград! До которого не дотянуться.