– «Кой подживает, кой не!»… – повторил барин, утирая усы концами скатерти.

– Да вот это еще место, – указывая на собственный висок, объяснял один из крестьян: – это еще не совсем… Дюже глыбко просадил он…

– Глыбко?.. – переспросил барин.

Такая манера разговаривать крайне стесняла всех присутствующих: барин точно допрашивал, и видно было, что ответы, которые давали ему его подсудимые, очень мало удовлетворяли следователя. Но барин как будто не замечал этого. Лично мне было просто неловко присутствовать при непонятном мне разговоре; но крестьяне, к которым обращался барин, казалось, хорошо понимали, в чем дело, и чувствовали себя едва ли не хуже, чем я себя чувствовал.

– Ну, а Евсею вы сколько ударов-то дали? – придвигая к себе стакан чаю и как будто с полною беспечностью приготовляясь распить его, продолжал барин тем же строгим тоном.

– Это, Ликсан Ликсаныч, не мы удары-то обозначаем: на это есть суд.

– А не вы «суд»-то?

– Никак нет!.. На то есть судьи… – отвечали крестьяне разом.

– А судей кто выбирает?..

– Ну уж судей, знамо – мы…

– А!.. – с каким-то злорадством прорычал барин и, в сильном волнении, так опрокинул стакан на блюдечко, что чай разлился по скатерти… Барин между тем продолжал в том же тоне:

– Так не вы дерете-то, стало быть? Чужие? Приказывают? Стоит тебе приказать отца родного высечь – ты и выдерешь, и не виноват будешь?..

– Хе-хе-хе! – вдруг засмеялся староста (молодой непьющий, но сухой и жестко-практический малый), – всё вы, Ликсан Ликсаныч, на нас серчаете. Все у нас вам не по вкусу, все худо… Что ж с нас, мужиков-дураков, взять?..

– Известно уж – дураки… – почесывая затылок, произнес один из «порядочных» крестьян. Произнес он это таким тоном унижения, который паче всякой гордости.

– Об этом я не спорю, да – дураки! – сказал барин, не сморгнув.

– Иде ж нам взять ума-то?..

– Да и мало того что дураки, вы… – вдруг вспыхнув непритворным негодованием, проговорил барин: – вы, кроме того, еще и…

Жесткое слово, которое, по всей вероятности, вертелось у него на языке, однако не сказалось. Не кончив фразы, он быстро повернулся ко мне и спросил торопливо и раздраженно:

– Вы тоже в деревню заехали?

– Да, на лето…

– Только на лето? Уж не «сливаться» ли с этими вот?

– Как «сливаться»? Я просто на дачу…

– И не «сливайтесь»! То есть, я вам скажу!..

Он ухватился обеими руками за голову. Я ждал, судя по этому жесту, что он разразится каким-нибудь трескучим потоком обвинительных фраз; но, вместо того, барин мгновенно утих и почти шопотом сказал мне:

– Мы хороши – уж нечего сказать, достойные плоды цивилизации, ну да и они тоже…

Он поцеловал кончики пальцев и потом развел руками.

– Малина! – сказал староста…

– То есть – чудо что такое! Лучше всякой малины… ахти – малина… А ежели мы да они сольемся, да в том самом виде, как сию минуту…

– Свинья не тронет! – досказал староста и захохотал.

– Правда, брат, правда!.. Именно не тронет!.. И свинья понюхает этот лимонад – и прочь!.. Налей-ко мне, Марк!..

Барин подставил рюмку.

– Уж наливай, Марк Иванов, – сказал староста, – всем! что уж…

Марк налил все рюмки, но пить не было никакой возможности, в комнате стояла нестерпимая духота от самовара, от солнца, вдруг начавшего жечь июльским полуденным огнем, и от раскаленной печки… Выпили только один из крестьян, сам Марк да балашовский барин.

– Нет, ребята!.. – заговорил каким-то обиженным тоном балашовский барин, кое-как преодолев эту вторую рюмку: – Вот что я вам скажу – обидели вы меня!..

– Чем же, Ликсан Ликсаныч? Кажется, всей душой… Из чего нам тебя обижать?.. Мы тобой довольны… – послышались голоса, правда не совсем искренние, так как на заявление барина об обиде почти все присутствующие смотрели, очевидно, как на причуду барина, да еще «сумнительного», да еще, как видно, выпившего.