Она часто видела эту девочку и ее няню: они уходили из парка позже всех. Девочка никогда не плакала, никого не толкала, ее слабая, кривоватая улыбка была как будто нарисована на лице. Когда самый маленький из детишек-цыган, обитавших в трейлере на стоянке у парка, схватил ее за шею, она не стала отбиваться, только поискала взглядом свою пакистанку, та мгновенно подскочила к ним и, ни слова не говоря, оттащила ее в сторону. Няня была миниатюрная, как фарфоровая статуэтка, ее звали Милой. Они прекрасно понимали друг друга без слов, общаясь между собой на особом немом языке.

Всего цыганских детей было пятеро, от трех до шестнадцати лет. Старшая девочка курила. Они приходили в парк то в одно время, то в другое. Разбегались в разные стороны, приставали к малышам, дразнили их и хватали – и постоянно хохотали. Они приводили Виолу в ужас, и всякий раз, как они появлялись на площадке, она забирала Элиа и уходила. Невозможно было вычислить, что они выкинут в следующую минуту, эти непредсказуемые, неуправляемые, ужасные дети. Им было нечего терять. От них пытались избавиться любыми способами, жители района возмущались, изредка даже приходилось вмешиваться карабинерам. Цыганское семейство исчезало на неделю, потом их трейлер вновь появлялся на прежнем месте, на муниципальной земле рядом с парком. Заправщик с соседней бензоколонки говорил: «Потому что тут им спокойно».

Трейлер стоял метрах в двадцати от Виолы, на парковке Аудиториума[3]. Видавший виды бежевый дом на колесах с разбитыми окошками. Дома была только мать цыганского семейства, сидевшая у подножья бетонной опоры стадиона – творения Нерви[4]. Виола наблюдала, как она привычным ловким движением распустила и заново подобрала волосы. С цыганами жила собака, прибившаяся к ним бездомная дворняга, добродушная и смирная, в отличие от остальных обитателей трейлера, тощая, как вяленая рыба, вилявшая хвостом каждому встречному. Иногда она играла с Токио, собакой Доры, когда та приходила пообщаться с Виолой.

Еще одним обитателем парка был ярко-рыжий котенок: Элиа его просто обожал, а Виола дала ему кличку Мао. Он не подпускал к себе никого, кроме одного мальчика, с которым, как предполагала Виола, не все было ладно: может, задержка развития, или неврологическое заболевание, или синдром Аспергера.

Родителями этого ребенка, лет четырех, не меньше, были шведы, молодые, бледные и очень худые, почти прозрачные. Они без тени уныния ходили за сыном по пятам, мать постоянно была у него за спиной, словно тень. Ее звали не то Агнета, не то Агнес, она была счастливой женой, и ее не тяготил ребенок с особенностями. Они с мужем поочередно гуляли с сыном в парке, сменяя друг друга, как в эстафете, и только когда пересекались на несколько минут, передавая ребенка с рук на руки, перекусывали вместе и на прощание говорили: «До скорого».

В отличие от них, Виола с Паоло сменяли друг друга, не говоря друг другу ни слова, главным образом потому, что все время приходили с опозданием, но вскоре они заметили, что благодаря этому Элиа меньше плачет. Они просто окидывали друг друга взглядами, и Паоло занимал место Виолы, или наоборот. Внезапная подмена удивляла малыша, и он, вместо того чтобы расстроиться из-за исчезновения мамы или папы, смеялся.

Агнес (или Агнета), посадив сына в прогулочную коляску, стремительно зашагала в сторону небольшой баскетбольной площадки, за ними потрусил их старый кокер-спаниель. «Пока, Виола!» – крикнула шведка, махнув рукой на прощание, и Виола помахала ей в ответ. Она не помнила, когда именно называла ей свое имя, но подобного рода детали теперь часто приводили Виолу в недоумение.