– Хитро, – сказала Клавдия Федоровна. – Что же дальше?

– Весь город оцеплен… Но вот что меня тревожит: Мейер послал три машины с солдатами в сторону Малиновки…

Клавдия Федоровна молча прошлась по комнате.

– Может быть, Власенко и Скурихин не выдержали допроса и в чем-нибудь признались?

– Нет, нет, – горячо возразил Борзов, – я был там почти все время. Они не сказали ни слова.

– Что же делать? – спросила Клавдия Федоровна.

– Вы знаете Колю Охотникова в лицо? – спросил Никита Кузьмич.

– Знаю. В день казни я хотела увести его с собой, но мне помешал фотограф с базарной площади. Он тоже хотел забрать мальчика. Пока мы с ним спорили, Коля исчез…

– Фотограф все-таки зацапал его. Ему, видите ли, нужны здоровые руки. Хотел, чтобы мальчик был у него вместо домработницы.

– Ну, это вы зря, Никита Кузьмич, – возразила Клавдия Федоровна. – Старик Якушкин неплохой человек.

– Ладно, – проговорил Борзов. – Сейчас важно разыскать детей, а то они начнут пробираться к Малиновке и наткнутся на засаду.

– Почему вы думаете, что они пойдут туда?

– Из случайного слова, сказанного Блиновым, я понял, что Коля где-то кому-то говорил о Малиновке…

Вдруг Клавдия Федоровна испуганно схватила его за руку.

– Тихо! – прошептала она и даже при слабом, неверном свете угасающей коптилки было видно, как побледнело ее лицо. – Идут!

Никита Кузьмич быстрым движением вытащил пистолет и прижался к косяку двери.

– Если сюда войдут, я буду стрелять, – проговорил он.

Клавдия Федоровна кивнула в сторону спящего Вити:

– Вы погубите его! Нельзя!..

Лицо Никиты исказилось. Тускло блестел в его руке прижатый к груди револьвер.

Шаги за окном стихли. Потом опять заскрипел гравий. Странно, но собака перестала лаять…

Клавдия Федоровна прильнула к окну. Она долго вглядывалась в темноту и вдруг, тихо ахнув, быстро направилась к двери.

Борзов невольно отшатнулся, когда она проходила мимо. На мгновение ему показалось, что он попал в засаду…

Он еще плотнее прижался к стене, готовясь к самому худшему. Ведь он никогда бы не смог объяснить ни Курту Мейеру, ни Блинову, почему оказался здесь ночью.

– Никита Кузьмич, посмотрите, кто пришел! – голос Клавдии Федоровны звучал спокойно.

Борзов осторожно вышел из своего убежища. Перед ним стояли до предела измученные, но целые и невредимые Коля Охотников и Мая Шубина.

Если бы не война, Геннадий Андреевич Стремянной так бы и продолжал учительствовать в школе, где преподавал историю.

Немного сутулый, в черном пиджаке и залоснившихся брюках, он входил в класс и неизменно начинал урок одной и той же фразой: «И так, дети, на чем мы остановились в прошлый раз?» При этом он делал долгую паузу и ждал, что ему ответят. Конечно, он не был педантом, но ему хотелось удостовериться, что его ученики помнят, чему он их учил…

После смерти жены Геннадий Андреевич жил с двумя сыновьями. Жизнь его шла размеренно и спокойно. Но, несмотря на то что годы брали свое, он и сейчас еще мечтал о какой-то другой жизни, пусть тяжелой и сложной, полной опасностей, однако такой, в которой воплотятся самые затаенные устремления его молодости.

Когда гитлеровцы стали подступать к городу, коммуниста Стремянного вызвали в райком партии. Он думал, что ему поручат какую-нибудь работу по эвакуации… Но секретарь райкома посадил его в машину и повез в горком. Здесь с Геннадием Андреевичем говорили секретарь горкома и представитель фронтовой разведки. Ему предложили остаться в городе и уйти в подполье. Никто не скрывал от него связанного с этим риска. Даже маленькая ошибка могла стоить жизни. Право отказаться осталось за ним. На следующее утро уходил эшелон, и он мог уехать на восток.