– Понятно, почему ты лошадей гонишь, – заметил я. – Ну, ладно, давай, знакомь.

– Я очень рад, что Прохор снова в строю, – улыбнулся Севыч. – Такое тяжёлое ранение было! Надежд на реабилитацию – никаких. Ему ведь выстрелили в основание черепа. И пуля каким-то чудом, обогнув жизненно важные центры мозга, застряла около виска…

Мне, конечно, стало обидно за друга. Он ведь Лильку с панели подобрал, усыновил её старших детей. Они Севыча просто обожают. Бабка же с тёткой прямо так и говорят: «Этот изверг убил вашу мать!» А кто там свечку держал? Вскрытие ничего криминального не показало. Остановка сердца – и всё. Разругались? Да, возможно. Они в последнее время вообще плохо жили. Но это, пардон, не убийство. Да ещё Лилькиного отца, Николая Наумовича, после всего паралич разбил. Теперь он не директор молокозавода, а просто лежачий инвалид. Где бы мужу себя посвятить, Севкина тёща внукам своим жизнь калечит.

И ладно бы только Лилькина родня наезжала! А то ведь и Сашок Николаев – туда же. Из-за него весь сыр-бор разгорелся. Где бы тихо сидеть, он прёт, как танк. Хочет довести дело до суда и сурового приговора. Я, конечно, всё сделаю, чтобы Грачёва вывести из-под удара. Ни у Лилькиных родных, ни у Сашка нет никаких доказательств. И без постоянных «пятиминуток ненависти» проблема сошла бы на нет.

Но сейчас пока не время об этом думать. Надо скорее идти к Гаю в комнату, а то уже совсем неприлично.

– У Прошки бывают такие дни, когда он чувствует себя нормально только в полной темноте. В этот раз Гай уже неделю как из дома не выходит. Своей группой руководит отсюда. Жену с детьми на сегодня отослал к родственникам, чтобы не мелькали рядом. Он очень просил привести тебя. Прости, но я много рассказывал…

– Прощаю! Значит, такие серьёзные последствия ранения? Светлые промежутки чередуются с приступами? Развивается светобоязнь? Как это по-научному? Менингеальный синдром, кажется.

– Да, так и есть. Гая не хотели к работе допускать, но он же упрямый невероятно. Отрицает сам факт своей несостоятельности. А приступ случился из-за Нонки, младшей дочки. Она забралась в пустой холодильник, закрылась там и едва не задохнулась. Год и три месяца ребёнку – что с него возьмёшь? Ладно, разревелась со страху, и Вира услыхала…

– Не заболела после холодильника-то?

– Да нет, отпоили липовым цветом. Сейчас скачет, как кузнечик. А Прохор никак в себя прийти не может. Он ведь с ребёнком сидел и не уследил. Его срочно вызвали тогда к телефону. Как раз по поводу дела, которое и тебя касается. Пошли!

Вслед за Всеволодом я вошёл в комнату, которая напоминала багровеющую пещерку.

– Можно к вам? Извините, давно с другом не виделись, заговорились.

– Проходите! – послышался из пещерки низкий, поставленный голос.

Да, правильно, ведь Прохор Гай пел в университетской самодеятельности.

– Прибавить света? Как бы вы с непривычки мимо кресла не сели…

– Вот сюда пожалуйте! – Севыч, взяв меня за локти, усадил на что-то низкое и жёсткое. – Прохор, дай света побольше. Для знакомства хотя бы.

– Минуту. – В пещерке кто-то зашевелился.

Судя по всему, Прохор Гай сидел на чём-то низком или прямо на полу. Красный стал ярче, и я оценил размеры комнаты. Здесь было от силы четырнадцать квадратов. Ночник на тумбочке рдел, как раскалённый уголь. Покрывало на низкой тахте тоже было чёрно-красным, в диковинных цветах.

Хозяин оказался невысоким раскосым брюнетом с холёными усами. Их концы печально опускались почти до подбородка. Выглядел Гай лет на десять моложе своего истинного возраста. В волосах и усах ни единой сединки, кожа гладкая, руки маленькие, почти женские. Прохор – наполовину японец, а они выглядят очень молодо. Кроме того, темнота и красная подсветка скрывают дефекты – если они есть.