– Дай-ка последнюю спутниковую карту ледовой обстановки, – обратился капитан к штурману и сверил две карты. – Да, вроде, льды далеко. Пойдет.
– Выполняйте, – приказал он вахте, а Егору тихо напомнил. – Значит, в одиннадцать.
В назначенный час Егор постучал в дверь капитанской каюты, прихватив бутылку водки, которую в свое время пронес через проходную порта засунутой сзади за ремень брюк под пуховиком: официально ведь в море – сухой закон.
– Войдите!
В каюте собралась вся судовая верхушка: капитан, старпом, первый помощник, он же «замполит» – человек, связанный с КГБ, далее – стармех, по-морскому именуемый «дед», и, наконец, помощник по науке, дородный добряк Передерий.
Было и четыре женщины. Егор обратил внимание, что распределялись они в точном соответствии с негласным морским расписанием: буфетчица – капитану, пекарша – старпому, прачка – деду. Врач, согласно традиции, предназначалась помощнику по науке. Они вдвоем составляли, так сказать, судовую интеллигенцию. Замполит, как человек, обязанный иметь холодную голову и чистые руки, обрекался на холостяцкое существование. Оставшихся представительниц женской части коллектива – двух уборщиц – традиция отдавала на растерзание всей остальной команде. В каюте капитана они в этот вечер, естественно, отсутствовали и Новый год встречали там, двумя палубами ниже.
Конечно, эта схема не была строгой, и никто не мог потребовать ее соблюдения. Например, в данном конкретном случае никакого романа между врачом и Передерием не просматривалось и близко. Но в целом, как правило, в рейсах все выходило именно так. Так как-то получалось. Поэтому как пример вопиющего нарушения субординации воспринимался в море анекдот:
«В каюту капитана влетает растрепанная и помятая молодая буфетчица с криком:
– Елки-палки! Боцман, зараза такая, сказал мне, что шторм начинается!
– Ну и что?
– Ну и я, как дура, дала привязать себя к мачте!..»
Вообще, корабль – это микромодель общества, выстраданная и отлаженная до мелочей. Если размеры корабля позволяют, то каюта на верхней палубе только одна – капитанская. Палубой ниже – каюты офицерского состава. Прочая команда – еще ниже. То есть субординация заложена уже в самой конструкции судна. Капитан принимает пищу у себя. Приносит ее в его каюту буфетчица. Как уж тут симпатии не возникнуть? И только по выходным капитан садится за стол с офицерским составом.
Офицеры едят в столовой на своей палубе, остальная команда – на своей, хотя меню у всех одно. Каждый день утром пьется чай с хлебом и маслом, но в воскресенье – какао с пирожками. И всегда эта чудесная перемена – неожиданна. Морская рутина – вахты, подвахты – затягивает, счет дням теряется, а тут заходишь, и вдруг – какао! Воскресенье, значит.
Праздничное сообщество встретило Егора приветственными возгласами. Ему указали на единственное свободное место: капитанская каюта хотя и не тесная, но такое количество людей разместилось в ней с трудом, плотненько. Шампанского и мандаринов на новогоднем столе не было, зато салата «оливье» – сколько хочешь.
Проводили старый год. Капитан поставил опустошенную рюмку, закрыл от наслаждения глаза, прислушиваясь к организму, а потом, улыбнувшись, сказал:
– Вот никогда на берегу рюмочка так не забирает. И удовольствия этого нет! То ли качка способствует? Не знаю…
– Пьем просто тут редко – по праздникам разве. А на берегу – каждый божий день, как проклятые, – ответил дед. – Вот оно и приедается.
– Не скажите, – возразил Передерий. – Дома тоже есть своя прелесть. Сядешь на кухне с утречка, не в обед, то – само собой, а именно утром, но не рано, а хорошо выспавшись. И вот – спешить некуда. Тихо кругом. Никакой дизель не тарахтит. Светло, но не круглые сутки, а исключительно днем, чтобы разница, это же совсем другое дело! И подает тебе жена на стол сало с холода. Но не мерзлое, а только хваченное морозцем. Я люблю, чтобы не толстенное, со взрослого кабана, а такое – изящное, белоснежное, с молоденького кабанчика, а лучше даже со свиночки. Без мясной прорези, без волокон – как дыня. И нарезаешь его тончайшими ломтиками… А они сворачиваются, как стружечка из-под рубанка…