Разница во времени, в пространстве, которую Владислав почувствовал, сойдя с поезда, сейчас лишь нарастала, – он стоял, притворяясь, что взгляд его устремлен куда-то вдаль, в стремительно убегающую строчку кое-как напечатанного неба.

Вокруг все шло, движимое привычным, монотонным, импульсивным побуждением: лоснился нерестящийся лосось ходьбы, распродавалась ширина шага, которую опережал метр, глаза проигрывали огнестрельному оружию в дальности, брови обуви сверкали, отражая бронзово-белые лучи и теннисируя прорезиненными мячами солнечных бликов, двоились и троились линии пешеходных переходов, расчесанное плечо перерастало во вспотевшую от жары шею, смещался ракурс подачи угла.

Все вокруг подавало пример не всесторонней развитости, но неопределенности: в выборе женщины, религии, дороги, – как в той песне, которую пел когда-то давно третьеклассник Владислав.

Кожа здешних горожан, искусанных комарами-наркоманами и излизанная потусторонним солнцем, например, исповедовала религию непривычного оттенка.

Безупречно спланированные улицы были начерчены, как по линейке, но без карандаша, – и только Владислав, как человек-насекомое, как таракан, выпадал из этой самораскручивающейся круговерти, в которой теперь он будет в круглосуточном беспамятстве вращаться без ограничений по времени, без возможности слива, – и некуда такому громоздкому мордовороту было сунуться.

Начиная идти или просто поворачиваясь на месте, он непременно в кого-нибудь вклинивался, с кем-то сталкивался. Его качало из стороны в сторону, словно боксера на невидимом ринге. Город на Неве, как военно-морское судно, буквально уплывал у него из-под ног.

Непредумышленно Владислав становился преследователем, когда его путь совпадал с каждодневными маршрутами горожан, на чью территорию он сейчас невольно посягал, нарушая какой-то молчаливый, ему одному неведомый земельный договор. Он старался вписаться в шеренгу горожан – когда-то состоявших в прямом приматологическом родстве с обезьянами, – и вписаться таким образом, чтобы они не успели сообразить, что он нездешний, что он лишняя буква в их алфавите. Но ничего не получалось.

Оглянувшегося Владислава вдруг ужаснула перспектива прошлого, в которой он теперь не существовал, и которая даже не думала оканчиваться на нем: бесконечность была преградой для взгляда, вывешенного проветриться.

Как Владиславу Витальевичу можно было в подобных условиях удержаться на ногах: постоянно с кем-нибудь сталкиваясь, в кого-то врезаясь своим скандальным подбородком, тараня всех своей грудью, в которой можно было утонуть, как в Атлантическом океане. Его влажное лицо, утопленное в соусе беспомощного стыда, куда-то поднималось, как пар от утюга. С каждой секундой все труднее было сопротивляться встречному потоку.

Все глубже переутомившийся Владислав Витальевич нырял в неконтролируемую зевоту, в сорокаградусную кровь жары, как в безводный бассейн, переполненный вспотевшими телами небритых людей.

«Гражданин», – обращаясь издалека, очевидно по чьей-то просьбе, к нему неторопливо, деловито подошел милиционер. Светло-синий, долговязый, в фуражке. Сэкономив время, он многозначительно взял под локоть недоумевающего, спотыкливого Владислава:

«Вы бы куда-нибудь ушли с улицы. Сейчас такое время, понимаете, – обеденный перерыв, солнышко, ясный день, возвращаются дети из школы, – нехороший, ой нехороший пример подаете грядущему поколению, в таком виде разгуливаете. Идите домой».

«Не понимаю, – Владислав, подняв руку, попытался сопротивляться, – не понимаю, куда это вы меня толкаете. Требую объяснить, в чем я провинился? И, будьте добры, предъявите ваше профессиональное удостоверение. А иначе…»