Но мертвецки влюблены
Презирали мы забавы,
И валилися в канавы
Безобразны и пьяны.
Как смеялся юный бог
Винограда и веселья.
Было пагубно безделье,
Много пьяных у дорог.
1936 октябрь
«Виноградное вино…»
Виноградное вино
Снова искрится в стакане,
Снова пить мне суждено,
Плыть и шириться в тумане.
Вот огни обведены
Серебристыми кругами,
Вот опять мы влюблены
И сидим за пирогами.
И кружится голова,
Вещи в комнате двоятся.
Стали косными слова,
Надоело притворяться.
Я люблю тебя, люблю!
И земную, и простую.
Взгляды быстрые ловлю,
Поднимаюсь, протестую.
Называю невпопад,
Зацепил за край салфетку.
На бок вазочки летят,
А консервы на соседку.
Стройной девочкой она
Мне на праздниках предстала,
Погрустила у окна,
Затуманилась, пропала…
1936 ноябрь 10
1937
На вернисаже Сурикова
На вернисаже Сурикова,
В суете, когда сновали вокруг
Известные деятели, думал не перенесу оков
Условностей, безропотно приму недуг
Трафарета, не найду живого слова
Перед гигантскими полотнами,
И я призывал Духа Святого,
Чтобы мысли сделались осязаемыми и плотными.
Были несносны окружающие нас
Люди, определения, мысли их.
Я говорил глупости, но шептал: «Отче наш…»,
В сердце моём звучал огневой, испепеляющий
стих.
В час, уготованный для греха,
Когда всё мне казалось тягостным сном,
Я заметил двух девушек и тайно вздыхал,
Обе стройные, они были в красном.
Я теребил цветы и мял в пальцах
Пахучую зелень, и не знал как подойти
Ближе, словно мотылёк схвачен, пыльца отрях-
нута, улететь нельзя, нужно сидеть и врага
умолять: – Прости!..
Я готов был метаться из угла в угол,
Не думая, не зная спасенье в чём…
Вместо сердца в груди моей пылал раскалённый
уголь,
Я был уличен, и уж бредил Угличем.
Они мелькнули в красном обе,
И в бешенный лейтмотив молодости
Вплелася мысль, что вот «во гробе
Сущему, жизнь даровав», повелел Он тяжёлый
крест нести.
Но я верю смиренно – святая Церковь спасёт
меня,
Как и всех своих верных слуг,
От диких соблазнов, от огня
И сердечных мук.
Если нежная девушка пришла с мороза,
Внесла тишину, и вся потянулась навстречу,
Как протопоп Аввакум благословлю в ней
Морозову
И буду, томясь в заточении, любить этот
зимний вечер…
1937 январь
Скука
Я маленький, качай меня в люльке,
Колыбельную песню пой!
Я живу в глухом переулке,
Там со святыми меня упокой!..
Мой дом заметён снегом,
Нельзя к нему подойти.
С людьми я встречаюсь во сне: Го-
род
покой ли
смутит
мне?
Какой–то прохожий:
– На водку –
И вот,
за рукав
теребит.
И, ну,
Пристаёт.
Я возьму
и рогожей
Рупору
глотку
заткну!
1937 январь
Портрет приятеля
Он был красив, красноречив,
Его звучали речи гневно,
Он, прославляя коллектив,
Читал газеты ежедневно,
И часами у киоска
Ожидая, весь в поту,
Говорил остроты плоско –
Я повторить их не могу.
Да и нет необходимости.
Без подъёма и решимости
Был взгляд его несносен.
Вечерами, ровно в восемь,
Он сидел со мною в комнате.
Видя вещи свои смутно,
Я вздыхал и сетовал тяжко.
– Вам нужна эта бумажка?
– Вы отрывок этот помните?
И, напевая музыкально,
Гляделся в зеркало украдкой.
Я был холодный и печальный
Перед мучительной загадкой
Необычайно актуальной.
Когда в карманы пиджака
Он клал свои большие руки,
Я узнавал издалека
Его и изнывал от скуки.
То, что ново на экране,
Было юноше знакомо,
Слово в слово он заране
Повторял мне песни дома.
И технические термины,
Как из рога изобилья,
Сыпались на ветер. Те мне
Придавали крылья –
Я парил, и в облака
Сыроватые, косматые
Опускалася рука,
Словно были клочья ваты то.
А другие – в вихре пыли
Уносили, развивая скорость,
И папиросы мы курили,
И дурманились. Но хворости
Приближенье слышал я,
И мучительно кипело
У меня в ушах, и тело
Было слабым, словно дня
Умиранье наложило
Отпечаток роковой.
Единенье наше было