У Эдит, правда, не было таких золотых колец и веера, прикрепленного к поясу золотой цепочкой.

– А это Амелия, – лорд Дамиан остановился перед ней и посмотрел сверху вниз. Амелии показалось, что он сейчас протянет руку и возьмет ее за подбородок, чтобы получше разглядеть метку. – Амелия Джорджина Элизабет д'Альвело, принцесса крови, старшая из трех, – почти пропел он. – Я рад знакомству, леди Амелия.

Она спрятала руки за спиной сразу же, как он отошел от нее в сторону.

Никто из взрослых не предложил им с Кармиль присесть.

Было ясно, что их обеих позвали лишь затем, чтобы показать этим троим – лорду Дамиану и двум его спутницам, и нужно было просто потерпеть немного и, возможно, отвечать на глупые вопросы и согласно кивать. Так уже было – давно, в какой-то прошлой, кажется, жизни, которую Амелия помнила смутно, словно бы видела во сне.

Она и сейчас почти заснула – и в этой полудреме, неглубокой и чуткой, она видела свою прошлую жизнь и того человека, которого было нельзя называть дедушкой. Дедушки в сказках – и в разных историях, которые читала Амелии ее няня, – были теплыми и добрыми, у них можно было сидеть на коленях, при них можно было смеяться. Дедушка Амелии дважды мазнул по ней взглядом – и снисходительно кивнул, когда Амелия, тогда еще маленькая девочка в платье с узором, похожим на переплетение оленьих рогов, присела в неуклюжем реверансе и произнесла, едва не заикаясь от чести, слова благодарности за подарок.

Во сне она была в том же платье и говорила те же слова, только вот голоса у нее не было, поэтому Его Величество – так звали дедушку Амелии – смотрел на нее и хмурился, хмурился, хмурился, и вокруг становилось все тише и тише, и чем тише становилось вокруг, тем страшнее было Амелии, тем старательнее она говорила слова – до тех пор, пока не понята, что на горло ей накинута веревка.

Потом Его Величество вдруг превратился в лорда Дамиана, который рассмеялся своим глухим смехом и потянулся к Амелии.

Его руки превращались в ветки деревьев, Амелия бежала куда-то, путаясь в подоле платья, а потом упала, потому что ее нога провалилась в яму, полную ледяной воды…

…и тут она проснулась.

Во сне одеяла сбились и нога Амелии, та самая, которая подвела ее во сне, высунулась и замерзла. Амелия села в кровати, дрожа и от холода, усилившегося, словно не октябрь был на улице, а середина декабря, или даже февраль, в который здесь, в Эривэ, дули страшные, пронизывающие насквозь ветра. Амелия подтянула ноги к себе и обхватила руками колени, пытаясь успокоиться, а потом стремительно, так, словно бы в углах ее комнаты правда притаились чудовища, набросила верхнее одеяло себе на плечи и выбежала из комнаты, не зажигая огней, босиком, на цыпочках.

Им не разрешалось бродить по ночам. Эдит могла заметить и нажаловаться матери, а та начала бы кривиться и напомнила бы, что хорошим девочкам полагается спать, когда гасят свет, или лежать с закрытыми глазами, если не спится. Но Эдит сама со временем стала по ночам спать глубоко, так, что хоть ты в ладоши у нее над ухом играй, не проснется. А Кармиль научила Амелию ходить так тихо, что мыши и призраки, пожалуй, могли ей позавидовать.

Амелия выскользнула через приоткрытую дверь своей спальни, огромной и полупустой, с глубоким темным зеркалом над камином и расписным потолком, и тихо, представляя себя мышиной королевой, за которой, пританцовывая и придерживая лапками плащи и платья, сотканные из паутины, идет ее крошечная свита, пересекла гостиную – одну на троих. На узком диване прямо посередине спала, завернувшись в плед, Эдит, и Амелия чуть обернулась и приложила палец к губам, словно делала знак всем теням, текущим за ней, и всем мышам, которые были в ее воображении, тоже вести себя тише. В гостиной пахло розовой водой и пудрой, которой пользовалась Эдит, и еще шерстью и пылью от ее платья, брошенного на спинку дивана.