– У нас законный брак, – вынула мать свидетельство. – И нормальное воспитание ребенка. Мальчику ведь мужское влияние нужно.

Мать сказала, что дядя Леша, к сожалению, на работе, и накормила свекровь обедом. После этого Мотя, по своей привычке, отерла двумя пальцами губы, поблагодарила за обед и попросила дать ей внука на один день.

Мать немного опешила, но сдержалась и разрешила ей взять меня с собой. Ведь помимо всего она хотела помощи.

– Хорошо, пусть поедет с тобой, – сказала она несколько натужно, но в правильном направлении.

По детской наивности я ужасно обрадовался. Ведь в моем окружении не было опекающих бабушек. Вот у Крезлапа какая-то Кока какие-то конфетки привозит. Но я слышал о городских бабушках, которые берут внуков, чтоб свозить их в цирк или зоопарк, покупают сладкое. Мотя приехала из города – почему бы ей не быть такой же опекающей бабушкой?

Но как только мы дошли до станции и сели в полупустой по случаю воскресенья вагон – все пригородные сидят дома, это на буднях они шастают работать – она тут же, снова отерев двумя пальцами рот, спросила:

– А что, Акимушка, отчим бьет тебя ай нет?

Я вдруг понял, что правду говорить нельзя. Наверно, из-за резкой смены её настроения. Когда мать говорила, что живет с новым мужем, Мотя была благостная, со всем согласная, а тут её вдруг что-то взволновало. Я понял, что подведу мать, если пожалуюсь на отчима, и я сказал:

– Нет, что ты, бабушка!

Она опять, отерев пальцами губы, сказала:

– Да? Ну ладно.

А через некоторое время произнесла еще одну фразу, печально: «Вот такие дела, Акимушка». И больше в электричке не сказала ни слова.

Я надеялся – вдруг мы поедем в цирк или в зоопарк? Но мы почему-то вылезли на Беговой и пошли в гору к Ваганьковскому кладбищу. Не спрашивая меня ни о чем и ничего не говоря, она вошла в во рота и обогнула двухэтажный барак посреди кладбища. Там нелепо и совершенно невозможно шла обычная людская жизнь. Потом на этом месте поставили колумбарий, и все, кто радовался сносу дома, сразу опечалились, потому что убирать могилки стало некому. Весь дом специализировался в этом направлении и этим жил. А кто другим жил – здесь не удерживался.

От дома мы пошли к могиле моего отца.

Место неудачное, матерью не любимое. С ней никто не советовался про это место и вообще, она считала, это были даром выброшенные деньги, в угоду рейтингу деверя: своих министерских он не мог пригласить на поминки куда-то за Москву. А с документами и того хуже: захоронение было без права позже туда захоранивать.

Мотя что-то рассыпала по могилке, говорила мне, что я должен навещать её, что здесь похоронен отец. А мне было неприятно и отвратительно. Я и так знаю, кто тут лежит. Я только не знаю, зачем в 1955 году меня сюда привозили? Зачем вынимали из машины гроб с каким-то мертвым человеком, похожим на изуродованного отца? Весь какой-то синий, опухший, да еще в пиджаке, когда тут и в пальто замерзнешь. Морозина-то был жуткий. А потом эта белая тетка с крыльями в какой-то клетке. Как вцепится своими глазами, когда гроб к могиле провожали. Все взрослые чинно стояли, а Мотя заорала: «Иди с отцом прощаться!» С каким отцом? Я видел только смерть и больше никого. Что она ко мне пристала? Я схватился за соседнюю ограду руками и рыдал. И пауза тянулась долго, пока мать истерично не крикнула: «Да оставьте вы ребенка в покое!»

Но могилкой всё не окончилось. Конечно, Мотя повела меня в кладбищенскую церковь, где так же лежала смерть в гробах, ожидая своего отпевания, и люди отвратительно не замечали, что рядом с ними смерть, а ходили, как будто это их не касается, какие-то свечки покупали. Но как же? Это же смерть! На нее нельзя смотреть! Все должны бежать вон отсюда, а она меня сюда привела и тоже со свечками какими-то путается – что за здравие, что за упокой. Когда уж мы отсюда выйдем?