К двенадцати часам я приходил из школы. Каждый четвертый день мать была дома. И хозяйка любила постоять, опершись на косяк входной парадной двери, с нами, постояльцами, и поглядеть на то самое солнце около двенадцати часов. Потом она пару часиков перебалтывалась с напарницей по корове и забегала то к одной, то к другой соседке узнать новости.

Весь этот круг свободного времени хозяйка собрала в один кулак, чтобы выслушать, разобраться и вновь привыкнуть к мужу, вернувшемуся из тюрьмы. Она сидела и слушала с отвращением и ужасом, желанием и волнением его разъяснения. Мужской нрав вновь принять – тоже не просто.

Ночное время для нас, постояльцев, состояло исключительно из бу-бу-бу за стеной. Я по-детски спал безмятежным, крепким сном и ничего не слышал. А матери досталось.

– Ну что ты наделала? Глупая ты баба! Ты соображала или нет, когда это делала? Я сел за этот дом в тюрьму, отбыл там пять лет. А ты продала! Ты в своем уме?

Голос хозяйки:

– А мне-то на что было тебе посылки посылать? Вот я и продала.

– Ты что, глупая баба, не понимаешь, что это несопоставимо? Посылки – и продажа дома?

– Я только часть продала.

– Да, но в ней тридцать пять метров, в этой части. В ней я собирался поселить наших выросших детей. Ну что мне теперь делать, глупая баба? Что я теперь детям скажу?

– Ладно, пристал как банный лист, – голос жены, – отработаю я тебе эти деньги.

– Нет, должно быть, ты не понимаешь, что мне не деньги нужны, а неприкосновенность дома. Чтобы я своим домом мог сам распоряжаться. Не ясно, да?

«Теперь понятно, – подумала мать, – когда я пришла сюда по объявлению и как дурочка с переулочка спрашивала, более извиняясь, чем спрашивая: «А если ко мне мужчина будет приходить, ничего?». Хозяйка фыркнула: «А мне какое дело, кто там к тебе ходить будет? Плати деньги, пусть ходит. Меня это не касается». Она хотела во чтобы-то ни стало сдать конфликтные метры, чтобы запутать процесс деления, по-женски думала, что это может остановить раздел. А я решила, что это участие ко мне, к моей сложной ситуации с Лёней.

– Отработаю я тебе, если ты такой зануда, не беспокойся, – опять слышался голос хозяйки. – Раскудахтался, как курица какая из-за своего яйца. Пойду в шляпную мастерскую сторожем. Там объявление как раз висит.

И после долгой паузы:

– Ох, грехи наши тяжкие. И спать нам на твердом всю жизнь, как на нарах.

Сказать-то она мужу сказала, а сделать это было не просто. Сидеть в шляпной мастерской практически одной – тяжело. Соседку, хотя бы на случай, не позовешь. А ребенок – вот он, ничем не занят. Он даже с охотой пойдет.

В шляпной мастерской, куда мы пошли вместе с хозяйкой, я открыл свою вторую сущность. В школе нам читали книгу «Приключения Незнайки». Вообще-то она мне понравилась. Смешная. Но невзаправдашняя. А вторая – серьезная, про бродячих актеров кукольного театра – понравилась очень, до слез. Их жизнь мне понравилась. Они ходят по дорогам от села к селу, разыгрывают спектакли перед собравшимися селянами. Спектакли разные: и печальные, и смешные. И жизнь их была такая же: немного печальная, немного смешная. И я вдруг почувствовал, что смогу любить это долго-долго, может быть, всю жизнь. И никогда не разлюблю.

Как только мы вошли на первый этаж шляпной мастерской, я страстно захотел овладеть тем инструментом, что лежал на верстаках мастеров, и научиться мастерить кукол.

Я-то – слабохарактерный, приживальщик. Прилепиться к взрослым, крепко стоящим на ногах – лучшее и наиболее комфортное для меня состояние, когда я могу и человека увидеть и его положительные качества оценить и подучиться у него чему-то полезному.