Поэтому я прожил первое полугодие не густо, но без нервотрепки, наивно полагая, что и дальше так будет. Ну, рассказали у доски про какую-то одинокую уточку – единственное, что я услышал, – и достаточно. Но я ошибся. В январе месяце к нам перевелся один шебутной мальчик.

Неприкаянные одноклассники на переменках по одному, по двое стали выходить в коридор, где приезжий рассказывал им необыкновенное: как он с ребятами в Раменском все вечера играл в казаки-разбойники и прятки.

Подождав некоторое время, я и сам пошел посмотреть на этого залихватского мальчика. Фамилия ему была Крезлапов. А сам себя он звал Крезлап.

Меня обидело, что он поглощал всех, кто подходил к его орбите. Мог бы хоть одного друга для меня оставить – с таким неудовольствием я вернулся сторожить свое окно, лицезреть жизнь безмолвно, тогда как в коридоре её хватали живыми руками и не отпускали никуда. Меня это обидело и возмутило, но я предпочел вернуться в свою келью у окна и просидеть там вторые полгода, пока нас не выдернул из школьной обыденщины поход с географом.

Мы опять стоим у входных дверей дома. Щуримся на осеннее, всё укорачивающее свидания солнце. И мать опять говорит хозяйке, не вынеся моего настроения:

– Опять неприкаянный сынок.

И хозяйка опять благодушно говорит:

– Ладно. С Танькой познакомлю его.

Старуха этажом выше на своей веранде всё так же бездвижна и молчит, вперив свой невидящий взор на солнце. А мы впервые уходим с хозяйкой за дом, где у нее «полкоровы». Так говорит хозяйка, а я недоумеваю – как это можно? Это ж не кусок хлеба. Не понимаю, у меня башки не хватает.

За домом оказался простой, но добротный сарай из бревен в две секции. Мы вошли в первую. Там на широкой кровати картинно полулежала молодая женщина. Оказывается, в комнате был включен телевизор, так что поза её в известной степени была оправдана. Она посматривала телевизор, но не возражала и поболтать с товаркой, не сменяя позу.

Она была разведенная, без мужа, но не согласная с таким положением вещей. И пока для поддержания своего статуса и финбаланса держала пополам с нашей хозяйкой корову. А найти верную напарницу на полкоровы – дорогого стоит.

Своими живыми глазками она сразу начала разглядывать меня. Такие характерные женщины обычно любят прикидывать – кто такой, чей такой, что ты из себя будешь представлять в будущем, в прямом смысле супружества с дочерью. Я от такого объема потерялся и стоял молча, пока хозяйка не объяснила:

– Вот товарища твоей дочери веду.

– А хочешь мы тебя парным молоком угостим? – спросила женщина и глаза её загорелись. Она не считала свое семейное расследование законченным.

Я не знал, что это такое. В детском саду такого не было, мать делала сырники, но не часто. И я опять смутился, не мог это в себе провернуть и молчал. Но она опять не дала разговору зайти в тупик и обратилась к своей надежной напарнице – нашей хозяйке – дружелюбно и даже подмигнув, мол, знай наших:

– Ну сейчас мы его всё равно угостим.

Встала и открыла вторую дверь, тоже добротную и очень широкую. Победоносно прошла в нее, а оттуда пахнуло коровой и навозом. Меня это смутило. Люди с коровой вместе что ли живут?

Она торжественно вышла обратно с большой кружкой молока, а корова недвусмысленно сказала: «Му-у!»

– Пей! – поднесла мне бокал женщина.

Я отхлебнул немножко и больше не смог. Они обе засмеялись.

– Чего не пьешь-то? Не понравилось?

– Не могу сказать.

Саму Таньку хозяйка окликнула ещё на участке: «А мы к матери твоей, пойдешь с нами?», и всё это время Таня стояла сзади, что меня тоже смущало. Ей было шесть лет, до обидного мало. А мне-то – семь с половиной. Не знаю, как со всем этим быть?