«…Он был навсегда излечен от своей неразумной страсти…»

Из нашего дома на проспекте Мира все ходили на Ланжерон.

Тренер спорткомплекса «Динамо» чаще всего гонял нас на пляж «Лермонтовки», Одесского санатория имени Лермонтова. Но в многотрудные дни футбола мы бежали в Отраду.

Футбол внушал мне страх и отвращение. Бить ногами по большому кожаному мячу, бегая по твердокаменному грунту под палящим солнцем, чихая от пыли и жмурясь – сомнительное удовольствие. Особенно в смешанной команде, а девочки – в смешанной команде! – играют в футбол хуже мальчиков, и не стоит утверждать обратное. Бегать за мячом ещё терпимо. Ужасно, когда он волею случая оказывается рядом и тебе никак от него не убежать.

– Бей! Что же ты не бьёшь!

Ударяешь по твёрдому мячу, жаждешь, чтобы он летел, как у Марадоны. А подлый мяч кургузо отскакивает, едва-едва, словно не мяч, а ком глины, и слабо катится не туда. Тяжела я на суше.

– Мазила!

«А в общем, футболиста из меня не вышло».

А я и не хотела быть футболистом. Я плаванием занималась. Но ОФП есть ОФП, без него нет специализаций и квалификаций.

Какой же отрадой было после этого войти в море и плыть, становясь чистой, лёгкой, ловкой.

Какой отрадой была Мавританская арка «Отрады» (которую однокурсница из хорошей одесской семьи называла, как и тренер: дачей Ждановой). Моя «Отрада», свидетельница моих футбольных неудач, моих белых бантов, белых гольфов и белого передника, и белого халата студента медицинского института.

Моя отрада – «Разбитая жизнь или волшебный рог Оберона» Валентина Петровича Катаева. Которую так хорошо перечитывать дома, под Москвою…

Мой одесский язык.

Язык акаций Амбулаторного переулка. Пламя тюльпанов, дух пионов, вечный песок в сандалиях и коленки в зелёнке. Чьи-то дети гуляют в садиках, а я гуляю на пляже. Я не знаю о детях в садиках, мне кажется, что все дети гуляют на пляже. Вы гуляете по пляжу? В моём детском языке я гуляю на пляже.

Шестнадцатая – не номер, а имя собственное.

В моём море есть рыба-игла, опасная рыба-петух и морской конёк. Потом их нет, потом снова есть, потом снова нет, но все мои остались в начале семидесятых двадцатого, в море на пляже Шестнадцатой. Я деру мидию. Все пальцы в мелких выбеленных порезах. Я расту в морской воде. За меня никто не боится. Я научилась плавать раньше, чем ходить и говорить.

– Ваша девочка слишком много время проводит в воде. Шо?.. Я говорю вам, ваша девочка слишком много время проводит в холодной воде! Шо?!. Выньте ребёнка из воды, говорю вам! Нет, ну шо такое, а? Юра, я скажу вашей жене, куда вы смотрите вместо ребёнка, и вы больше никада не будете видеть!

На моей Шестнадцатой все друг друга знают. Я принесла домой корнерота в огромном пакете с морской водой и выпустила его в аквариум с маленькими пресноводными рыбками.

– Вот точно так же к Заруцким приехал Николай Иванович немного погостить, а они умерли все в том году. Тоже был неудачный опыт, а вы ребёнка ругаете! – резюмирует сосед.

Я долго плачу, потому что мне жалко корнерота и рыбок, а Заруцких не жалко, потому что не мой неудачный опыт.

Шестнадцатая, и розовый куст, и виноград «Лидия», невкусный, сопливый, дед из него делает вино. Огромные десятилитровые бутыли, сверху по пробке обмазанные пластилином. На тёплом пластилине остаются отпечатки пальцев, если надавить. Я подрастаю, и в моём бездумном акациевом солёном языке появляется акцент цветущих свечек.

Мой одесский язык – язык каштанов за окнами. Проспект Мира 34, угол Чкалова. Центр Шестнадцатой Вселенной сменяется центром города.

– Таня, какие кактусы? Они здесь не выживут. Кактус любит пустыню. Не потому, что нет воды, а потому что солнце. И хотя у нас в очередной раз нет воды не только после двенадцати ночи, а в очередной раз всегда, но у нас никогда нет солнца из-за этих каштанов. Скажи спасибо папе. Он – гуманист. Он не может поливать живое соляркой, как все. Он даже права не смог получить, хотя дедушка купил нам машину. Теперь дедушка ездит на нашей машине, потому что твой папа пугливый гуманист! Так что можешь посадить бегонию, она может жить в темноте, как твой папа.