Прощание растянулось на двадцать минут – минимальное количество времени, которое требуется для того, чтобы покинуть наш дом, но в конце концов мы смогли вырваться на свободу.

– Твои родители, кажется, милые, – только и сказал Алекс, пока мы шли до машины.

– Еще бы, – ответила я чуть более агрессивно, чем стоило бы. Я словно подначивала его: давай-давай, скажи все, что ты думаешь о метровом слое пыли, и о напрыгивающих на тебя хаски, и о двух миллиардах детских рисунков, висящих по всей кухне, и о всех остальных жутких вещах, которыми славен наш дом. Алекс, конечно, ничего не сказал. В конце концов, он был Алексом – хотя тогда я еще и не понимала, что это значит.

За все те годы, что я с ним знакома, он ни разу не сказал ни о ком дурного слова. А когда Руперт умер, Алекс даже отправил букет цветов в мою общажную комнату. В сопроводительной открытке значилось: «После всего, что между нами было, я чувствовал с Рупертом особенную связь, – пошутил он тогда. – Нам будет его не хватать. И если тебе что-нибудь нужно, Поп, то я здесь. Всегда».

Не то чтобы, конечно, я запомнила этот текст наизусть.

И не то чтобы, конечно, я до сих пор храню эту открытку в обувной коробке, полной самых важных для меня открыток и бумажных писем.

И когда в нашей с Алексом дружбе настал вынужденный перерыв, я совершенно точно не мучила себя мыслью, что эту открытку стоит выбросить, потому что, как оказалось, «всегда» рано или поздно подходит к концу.

В это мгновение снова начал вопить младенец, выдергивая меня из мыслей. К счастью, мы уже почти прибыли на место, так что скоро это все закончится, подумала я.

А потом я увижу Алекса.

По моему позвоночнику пробежала дрожь, и желудок снова болезненно сжался.

Я открыла последнее непрочитанное сообщение в моем списке входящих – то, которое прислал Алекс.

«Только что приземлились», – написал он.

«Я тоже», – ответила я.

А что сказать еще, я не знала. Мы переписывались уже больше недели, ни разу так и не заговорив о той богами проклятой поездке в Хорватию, и в конце концов мне даже начало казаться, что все нормально. А теперь я вспомнила – я не видела Алекса вживую уже больше двух лет.

Я не дотрагивалась до него, не слышала его голоса. Не разговаривала с ним. Нам обоим наверняка будет очень неловко, в этом я была почти уверена.

И я, конечно, невероятно рада, что скоро с ним увижусь – но сейчас я поняла, что эта мысль также приводит меня в ужас.

Нужно выбрать, где мы встретимся. Кому-то нужно предложить место. Я попыталась вспомнить планировку местного аэропорта, покопавшись в туманных воспоминаниях, – все эти переплетения эскалаторов и дорожек, которых за четыре с половиной года работы в «О + П» я перевидала великое множество.

Если предложить ему встретиться у пункта выдачи багажа, то значит ли это, что мы, как полные идиоты, будем долго-долго идти навстречу друг другу, пока наконец не окажемся достаточно близко, чтобы заговорить? А потом что? Мне нужно его обнять?

В отличие от Райтов, Нильсены не слишком-то любят обниматься. Это наша семья славится тем, что нам обязательно нужно схватить любого человека, или взять его под локоть, или шлепнуть по плечу, или стукнуть, или как следует стиснуть в объятиях, или пихнуть – в общем, подкрепить слова действием. Трогать других людей – это мое естественное состояние. Однажды я машинально обняла на прощание сантехника. Он любезно сообщил мне, что женат, а я в ответ немедленно его поздравила.

Когда мы с Алексом еще были близкими друзьями, то обнимались постоянно. Но это было тогда, давно. Когда ему было со мной комфортно.